итак, друзья мои, подойдя к созданию этой темы, я не могла не обернуться на таящееся за моей спиной модераторское прошлое родного, любимого мною раздела. поэтому... хм... давайте представим меня в виде робота, с кнопочками на груди, как у вейдера))) и где-нибудь в уголке надпись: "личные отношения", а рядом две кнопочки: ВКЛ и ВЫКЛ. жму с уверенностью на ВЫКЛ и начинаю монолог.

[удалено]

теперь нажму на ВКЛ и продолжу.

очень сложно было начинать с плохого, но я сейчас все уравновешу
хорошие мои соперники, очень рада видеть здесь вас обоих. не ново вам, кончно, стоять друг напротив друга, выпускать пар из ноздрей, готовясь к схватке поэтому пожелать вам хочу ни сил и не удачи. а вдохновения даже сейчас вас двое: один - победитель, второй - проигравший. конечно, не для всех, а для меня как минимум вы оба уже победили и жду я от вас не яростной битвы, а красоты. чтобы поражение, как и победа, было красивым, чтобы даже оно восхищало и подавало пример



думаю, ни Нику, ни Ле, не нужна тема для разогрева итак!

раунд 1
тема: ПУСТЬ ЭТО БУДЕТ КРАСИВО
жанр: фэнтези
сроки: 2 недели
доп. условия:
1. наличие эротической сцены (да, да, Габи такая!)
2. рас уж есть секс, то есть ОН и ОНА. пусть они будут разных рас.

начинаем творить красоту!

Я не могу уснуть ни днём, ни ночью,
Ты изнутри долбишь тонкую оболочку…
Flёur

    Одно дыхание вздымалось невысоко и тут же стремилось обратно, будто пугаясь собственной дерзости, другое ожесточённо давило вниз, в тяжесть, жару, темень.
    Давка прекратилась, мускулы под почти белой в почти темноте кожей разгладились, лишь внутри нарастало какое-то подобие стона или возгласа – страх ли, боль ли, просьба…
    Ган лежал поверх, нажимая коленом на внутреннюю сторону её бедра, освободив руки, чувствуя сквозь три слоя одежды обмякшее тело, сквозь гудение крови в голове – непривычно резкий, вызывающий, зовущий запах, просачивающийся из-под разорванной сорочки, остающийся у лица, в то время как слабое дыхание сходило вниз, медленно проходящий сквозь ткань и кожу, впивающийся в суставы, умоляя поддаться и освободить судорогу, сжавшуюся внутри подобно стальной пружине, готовую не просто распрямиться, а ударить, хлестнуть по всему вокруг, перенести бессмысленную и всесильную энергию на них, вторгнуться в них, отнять их у себя, лишить их свободы духа через тело, - стать на момент неуязвимым за счёт сохраняемой годами чужой жизни.
  Она ходит по берегам, что чище пены небесной. Она ходит в платье легче пены морской. Она знает, что приходят только к тем, кто хочет, приходят только к тем, кто долго ждал. Смотрит на берег и видит, что всегда была права.
    - Чёрт-т…
    Ган раздражённо дёрнулся, импульсом за ним дёрнулась и девочка, почувствовала, что почти не может пошевелиться под тяжёлым весом, затрепыхалась, как пойманный за лапку лягушонок. Ган развернул левую руку и смял её бок острым локтем, заставив испустить непроизвольный вздох старого кузнечного меха, другой рукой рванул по начатому сорочку. Запах ударил по всему телу; Ган сжался и тяжело опустил голову пленнице на грудь; девочка сжалась и порывисто всхлипнула.
    На вершине этих скал он разбил шатёр, засветил свечу, звездой к небу, маяком к морю, сердцем для неё. До вершины – одежды в пыли, ноги в крови, глаза в смятении. А он взял её за плечи, и – мы будем делать всё пополам.
    - Закрой свой птичий рот!..
    Мягкая грудь под головой Гана вздрогнула. Руки были словно не своими. Когда пальцы касались этих грудей, тоже каких-то не таких, не приносивших былого огня, приходилось постоянно подгонять их, понукать, вот, юбки больше нет, теперь ещё одна… маленькая… Лунная струйка из окна протянулась от чернильной тени на шее, по ложбинке груди, по животу, по бледному и чёрному, сливающемуся в одно в глазах, отказывавшихся что-то видеть. Может, дело в том подзатыльнике деревянным молотком для отбивки мяса?.. Она закрыла глаза и не плакала.
    Тогда она расчесала его волосы и коснулась их губами. А он снял с неё рваное и белое и сказал – под ним ты белее, под ним ты лучше. И одна на белом ложе смотрелась она ослепительней всего другого.
    - А-а-а…
    Ган изо всех сил рванул задубевший ремень у себя на штанах. Руки слабели, переставали слушаться, в глаза лезла противная пелена. Девочка молчала, лишь двигала подчас то одной рукой, то другой, будто проверяла, жива ли она ещё, или это уже что-то между…
    Он нежно гладил её бёдра и шептал что-то, и она не понимала, и им было хорошо. Он входил в неё – и она кричала, и он понимал слишком ясно, и поэтому ничего не отвечал, и ему было странно. Но она ничего не боялась, она научила его тому, чем раньше наградил её он – она направляла его, вжималась в него, стонала вместе с ним. И потом, когда она напряглась подобно натянутому в бурю канату…
    - Заткнись, сука!!!..
    Снаружи шумел ветер, раздавались пьяные или гневные голоса, шипело, сгорая на ветру быстрее пороха, сжатое пшеничное поле. Ган стоял на коленях посреди комнаты, руки сжимают голову, глаза впились в тёмную стену. Всё вернулось – и руки, и память, и власть над собой – но весь мир теперь казался перевёрнутым, противостоящим тому, что нечётко мелькал среди рук и грудей молоденькой прислужницы.
    - Ты не будешь меня убивать?
    Она лежала всё там же и так же, не прикрываясь, не сжимаясь в комок, и смотрела – как Ган на стену – на слегка закопчённый потолок.
    - Ну, если сейчас не придёт папа с вилами и друзьями семьи, то…
    Тут только он спохватился, на какие такие вопросы отвечает. Сейчас нужно было сказать ей какую-нибудь непристойность, отучить её. Но голова подозрительно не болела.
    - Все на площади, отдают всё вашим. А ты не на дележе.
    - Что мне такого, пусть только попробуют потом про меня забыть.
    А вот вопросы хорошо сегодня шли.
    Она поднялась с пола и отряхнулась. Складная девчонка. Высокие заострённые груди с тёмными, не опавшими ещё после возбуждения сосками, немного тонковатые, детские, но красивые руки, растрепавшиеся каштановые волосы. Переход из талии в бёдра и ягодицы – закруглённый, изящный, будто каллиграфический вензель. Ган поднялся, подошёл к ней со спины и дотронулся двумя пальцами только лишь до этого места, задержал их на пять секунд, впитывая тепло, потом убрал.
    - Ты ведь не солдат, так?
    Позади неё звенькнула сталь.
    - Прости. Но я ещё подумала, что после всего этого ты уже не будешь меня убивать.
    Ган молчал.
    - Так?
    Сталь звенькнула обратно.
    - Можешь остаться у нас на ночь. Это один из самых богатых домов, был.
    - Ты всем так распоряжаешься.
    - Тут я распоряжаюсь только своим телом. И то… не всегда.
    Она вышла, прошлёпала босиком по коридору за стеной. Какое самообладание. Может, ей было и не настолько страшно? И не настолько неприятно?
    Плевать.
    Через две минуты – или сколько там, Ган не заметил – вернулась в сносного вида буром платьице и с накрытым крышкой котелком в руке.
    - Несостоявшийся ужин. Его решили не делить.
    Девушка очень внимательно пронаблюдала за тем, как Ган поглощал пережаренное жаркое с гречкой. Растерянность и потерянность в её глазах сменились на посту с цепкостью игрока в напёрстки. В то же время в остальном она оставалась равномерной и спокойной, настолько спокойной, что дом, который она наполняла всей собой, казался островком умиротворения посреди только что захваченной деревни, в канавах которой валялся сейчас не один десяток трупов с кишками наружу.
    - На востоке есть птицы-люди, каи.
    Девочка поудобнее устроилась на полу и обняла колени. Она понимала всё с полузвука, право-слово.
    - Мы о них мало знаем. Не знаем даже, как они к нам относятся, и кто они нам – далёкие предки, потомки или просто другой народ, вроде чёрных людей с Скивафолка. Тамошние мудрые много знают, но молчат ещё больше. Я там работал тогда, временно, на одного торгаша. И случилось…
  Было больно… было очень больно… Они пришли к нам в дома, и все успели  скрыться, а я… мне ещё столькому надо было научиться. Жалко… я попробовала тебя напугать. Так обычно поступают со случайно зашедшими дровосеками или странствующими торговцами. Но ты был не такой. Любой импульс, направленный на тебя, возвращается, уже напитанный твоей злостью, твоим непониманием, твоей неподконтрольностью. Ты просто убил меня – и был рядом всё время, пока последние капли жизни уходили из меня. Что ты делал… я не помню, не хочу помнить. Но с тех пор мы – единое целое. Я знаю каждый твой вздох, потому что разделила его с тобой, я не могу тебе приказывать – но в этом нет нужды, ведь ты поступаешь так, как я, ведь ты – это я. Мне тут не тесно и не одиноко… я люблю тебя, мой милый.

    Гречка рассыпалась по полу. У Гана страшно болели глаза – он не мог ни закрыть их, ни открыть полностью, они превратились в щёлочки режущей боли. Девочка сидела рядом в том же положении, отчаянно пытаясь вернуть на лицо прежнее спокойствие.
    - Где ты этому научился?
    Ган даже не мог спросить, чему.
    - На востоке.
    - У каи?
    - Вроде того…
    - А они красивые? Они красиво поют…
    Кажется, что-то на дне начало проявляться, собираться под внешним воздействием. Ган уже видел себя, сидящим перед замершей прислужницей, с горящими лунно-голубым глазами, читающим нараспев не то песню, не то поэму на неизвестном, рокочущем, отскакивающем от языка, от стен, от мыслей языке.
    - Да, девочка, они красивые.
    «Я только вспоминаю о ней, и всё, что было и могло быть не так, заменяется на белёсый туман, из которого можно сложить всё, - всё, и поэтому он один идеален. Она красивая… но все другие, что видели их, говорят иначе… да и я сам раньше тоже… чёрт.»
    Девушка смотрела на Гана. На этот раз – не отрываясь, не прерывая контакта, не давая секундной передышки. Невольно он сам вошёл в игру – и начало нарастать напряжение, и её глаза стали казаться больше, стали заполнять всё вокруг, и запах вновь ударил в лоб, смешав предыдущие мысли, и так сложно было думать… одной частью себя – сложно.
    -  Иди спать.
    Она посмотрела ещё недолго. Ореол энергии вокруг неё опадал, как сдувшийся шар. Потом в её взгляде что-то изменилось, и, не желая показывать его Гану, она быстро встала и повернулась к двери. Ган растянулся на полу, начал медленно отвязывать ножны.
    - И всё-таки, - она обернулась, впустив ветерок в волосы и качнув подбородком, - для меня то, как всё сейчас – свобода. Поверь, здесь немного кавалеров лучше тебя. Да и что с того… одна разница – пользовать ли один раз или много. За такой математикой иди в писарскую, а мне дай пожить спокойно.
    Девочка вышла, притворив дверь, затем шуркнула дверью в соседнюю комнату. Солома на поле догорела, звуки с площади слились в единый фон, из вакханалии превратившись в убаюкивающий шёпот океана. Ган проваливался в сон, и светящиеся голубые глаза были уже по другую сторону.
    Ночь продолжилась так, как и должна была. Сквозь дрёму до Гана долетали пьяные крики, звон оружия, за стеной кто-то кричал, как кошка, на окраине подожгли дом, и он гудел в порывах ветра, пока вокруг с угуканьем плясали победители. Где-то в середине ночи в комнату проскользнул человек и в темноте подкрался к спящему. Как только он оказался в досягаемости, Ган всадил ему меч в живот и отрубил голову. Спасаясь от запаха свежей крови, лёг в другом углу комнаты. Тогда ему приснился сон.
    Он стоял на невысоком травянистом холме, сверху шла ветряными волнами тёплая морось. Перспектива была успокаивающе рисованной, нереальной, - вокруг ничего не было, кроме холмов и пропускавших серый свет облаков.Он почти увлёкся этим пейзажем – но голос заставил обернуться.
    Там был дом. Большой, из таких, что Ган только пару раз видел в столице, но этот стоял прямо на холме, и вдалеке были холмы и холмы. Там даже была веранда – и оттуда голубыми, уже успокоенными, не рвущимися наружу потоками света глазами, она смотрела на него. Он помнил её другой. Она постепенно менялась в его памяти – становилась больше похожей на что-то земное, прекрасное, но земное – взамен инородной чуждости, которой веяло от застывшего в судороге мёртвого тела с выпирающими косточками на обнажённых руках, с выгнутой вперёд грудной клеткой, с вытянутым вниз и вперёд овалом лица. Этого больше не было, или же это разгладил туман. В конце концов, какая разница.
    Дальше – они стояли у входа в дом, а она тонкими ладонями проводила по его волосам, играя осевшими на них каплями дождя. Он молчал и дышал, чувствуя, как напряжение внутри него по крупинке тает.
    Дальше – они вместе на странной, застеленной собранной в складки плотной, мягкой тканью постели, погружённые в медленный, наполненный смыслом и эмоциями танец, изучая друг друга – глазами, руками, - ища различия, те немногие различия, что им предстояло стереть.
Дальше – она будто во сне раздевается, и он берёт её руку в свою, и делает всё сам, и различий становится меньше, ведь границы уходят в небытие, ложатся на пол лёгким платьем, рваным платьем, кровавым платьем. Какая мера усталости для него нести её в себе, такая же для неё – добраться до вершины, до самой его сути, достучаться до сознания, всегда жившего само по себе, уверенного, что кроме него в этой стране холмов никого нет – и поэтому не считающего её реальной. И поэтому теперь они двигаются, спеша и понимая, что спешить нельзя, потому что это наложение, этот переход из одной формы жизни в другую никогда не повторится. Он видит её, зажатую в объятиях, с горящими глазами, и её губы не двигаются, а откуда-то из груди пробивается мелодичный клёкот, и тонет в его теле, соединяясь с ним, целясь мимо слуха сразу по нервам, по болевым точкам, по смыслу жизни, которого до этого дня не было и в помине. Он снова свободен, и руки развязаны, и он обнимает её за плечи, и напрягается ещё сильнее, стремясь ускорить и усилить этот процесс, а она – напротив, продлить, и где-то между этими импульсами рождались моря силы, океаны силы, силы взрыва звезды, в один миг рождающего света, чтобы осветить всю Вселенную. Он чувствует, как она слабеет у него в руках, подходит к последнему рубежу, за которым не представляет себе жизнь. «У нас… никогда… такого не было… каи не знают… что это такое… я лучшая… мне повезло… люблю… тебя… милый…» И она становится прозрачной, и он обнимает её и чувствует, что не может больше отдёрнуть рук, что они не совсем его – но они на своём месте. И всё на своём месте в момент вспышки, которая до конца никогда не наступит.

    Запах крови слегка щекотал нос, запах привычный, но необычно приторный. Чёрный потолок будто злорадно смеялся сверху, а из щели в стене слева поддувало.
    Ган открыл глаза, сразу рывком сел и скорчился от боли во всём теле. Лёг обратно, полежал немного так, рисуя глазами узоры на потолке, снова поднялся, медленно, - боль ушла почти бесследно, осталось лишь некоторое томление в мышцах, как наутро после серьёзной стычки. Безголовый лежал прямо посреди комнаты, в дорогом сюртуке со споротыми пуговицами и размокшей от крови когда-то белой рубашке. Голова с седоватыми волосами ёжиком откатилась в противоположный угол и улыбалась там кому-то, высунув для удобства язык. Ган надел ножны, которые, во избежание проблем с более умелыми мастерами бесшумной ходьбы, положил между собой и стеной.
    Выйдя из комнаты, он повернул налево и открыл соседнюю дверь. Растрёпанная прислужница спала на полу, завернувшись в какую-то рогожку, высунув голые ноги наружу.
    - Я там… убил кое-кого.
Она сразу, не притворяясь больше, подняла голову и смерила его осоловелым взлядом.
    - Старик?
    Ган молчал.
    - Сам виноват. Навоображал о себе незнамо чего. Тебя, конечно же, искать бы не стали, только вот ему самому надо было поумней быть.
    Ган скорчил подобие улыбки и повернулся к выходу.
    - Отведёшь меня в город?
    Воин обернулся.
    - Уже решилась? На всякий случай: это не по моей части. Обратись к Кэну.
    Злой оскал вспыхнул на её лице.
    - Кэн…
    Ган снова повернулся уходить.
    - Ненавижу!!!
    - …
    - Тебя!!!..
    Девочка вскочила на ноги, обнажив белое тело, забрызганное красной краской ссадин и порезов.
    Ган усилием стёр улыбку с губ.
    - Ты ведь сама его позвала. Ты этого хотела.
    Она медленно осела обратно, с набухшими в глазах слезами. Ган на секунду закрыл глаза.
    - Ты права, я не солдат. Но и ты…
    Напряжение снова взвилось – нестабильное, взрывоопасное.
    - Ты не часть меня.
    Поток проклятий из её рта остановился изумлением, так и не выплеснувшись на волю. Ган тихо закрыл дверь.
    Было ясное холодное утро. Солнце блеснуло на рассвете между землёй и облаками и теперь скрылось в тучах, оставив золотистое зарево на горизонте. Ган вышел из дома и, нигде не останавливаясь, быстрым шагом пошёл к выходу из деревни. Вокруг было умиротворяюще тихо, никто не убивал, не кричал, не пел, только в заплечном мешке, неприспособленном для такой ноши, тренькал струнами об дерево единственный трофей, который выносил Ган из этого налёта.
    - Ты меня убедила.
  - Не так. Мы себя убедили.
    - Это непривычно. И потом… оставить меч ради этого?
    - Отобрать у тебя орудие убийства даже я не могу, милый. Не беспокойся.
    - Но почему всё так? Почему всё… так произошло?
    - Это всё равно бы случилось – нельзя жить так, как мы, слишком долго. Но если что-то должно произойти… то почему бы не сделать это красиво?..
    - Красиво…
    Околица осталась позади. Ган замедлил ход.
    - Красиво…
    Он выхватил меч и изо всех сил швырнул его в ближайший овраг. Замер, постоял с закрытыми глазами, вдохнул запах листьев и морозного воздуха. Весело усмехнулся, достал меч из ложбины, испачкавшись в осенней грязи, обтёр его о траву и зашагал прочь по оттаивавшей после ночных заморозков просёлочной дороге.

ПУСТЬ ЭТО БУДЕТ КРАСИВО

Ветер обвевал слабое тело, лежащее в ладонях-ветках лесного гиганта, уносящего свою добычу куда-то в глубины леса. Женская голова безвольно запрокинувшись от тяжести густых, каштановых волос  и покачивалась в такт размеренным шагам исполина. Женщина ничего не видела и не слышала,  она была без сознания и похоже гигант, похитивший ее - отчасти был в этом повинен, погрузив в сон, из которого нет выхода. Сон, похожий на смерть, от которого тело ее становилось все более холодным, а сердце едва-едва стучало.. Лишь где-то в глубине бился слабый, одинокий луч, рожденный любовью: «Спаси меня, любимый, не оставь…»
Взгляд древнего был безмятежен и спокоен: он ни забирал жизнь, он лишь стирал то, что мешало жить его любимым детям. Голос великана загудел, рождая древнюю песню,  которая отнимала беспокойство, чувство времени. А тело молодой женщины, спящей сейчас на лесной подстилке, стали оплетать  зеленые нити, ветви, вьюны, цветы оплели, баюкая в  зеленой колыбели, куда уложил ее  исполин. Они не врастали, они просто не пускали, убирая все лишнее и забирая живое тепло: ты останешься здесь, в сказке леса, сама станешь его сказкой.. Порванное платье едва прикрывало тело, которое все больше оплеталось зелеными побегами и ветвями.. Красивое и страшное действо.
Она не слышала и не видела этого… Она спала и видела во сне свирепого волка, бегущего среди леса: любимый мой..
А волк летел, летел на зов, огненной стрелой пробивший его сердце. Не чуткий нюх, не разум, а именно сердце вело его. Горячее, любящее сердце, связанное с той, которую уносят из его жизни. Нет, он не позволит, разрушить то, что родилось таким нежным и трепетным, таким хрупким, таким прекрасным. Не позволит, даже если придется идти против богов.
Он выбежал на поляну в гуще леса. И первое, что он увидел, была его бледная бесчувственная  возлюбленная, оплетенная побегами дикого вьюна. А над ней возвышался дух леса, поющий свою победную песнь…
Торжествующий шелест листьев, шепот побегов, теплая мягкость мха и оледеневшее тело, не подвластное уже ничему и никому. Только в груди жаркими, медленными, но до сих пор горячими толчками билось сердце, протестуя к воле охватывающего холода сна: он пришел! Он здесь! Хрупкая фигурка, увитая вьюнами, словно дриада не шелохнулась, ресницы не дрогнули. Лишь исполин над нею медленно повернулся к неожиданному пришельцу и загудел:
- Сын леса, успокой свой бег. Отдохни… У тебя еще много дел и свершений впереди. Отдыхай и любуйся непреходящей красотой этого мира.
- Без моей любимой, Дух, мне не зачем любоваться красотами мира! – волку было тяжело разговаривать в зверином обличии, но колдовская природа этого места помогала. – Верни  ее мне…
Он говорил и понимал, что именно от слов зависит победа или поражение, ведь если он не убедит Духа, останется только кинуться на него, и погибнуть в неравном бою с исполином.
- Я люблю эту женщину!
Исполин неторопливо повернулся, глядя на волка, словно на неразумного сына:
- Она спит. И видит прекрасные сны. Она останется с тобой, пока ты будешь жить. Сможешь приходить сюда и смотреть на нее. Не умрет. Разве этого мало? Чего еще тебе надо, сын леса? Зачем надевать шкуру, когда я пойму тебя в любом обличии?
Дух заскрипел, придвигаясь к волку, и тот почувствовал, как его тоже притягивают вьюны, заставляя, приблизится к красавице, окутанной зеленью леса.
- Смотри… она и лес теперь едины. Это красиво. Это вечно…
Сильные лапы напряглись, и волк вырвался из пут.
- Нет, дух, это не вечность, это забвение! – Он оставался волком, несмотря на то, что ему больше всего хотелось разорвать путы на груди женщины. – И мне мало только смотреть на нее, я хочу прижимать ее к сердцу, чувствовать ее дыхание и смотреть в ее глаза. Я хочу иметь от нее детей! Разве это не достойное желание? Мы, дети леса вырождаемся, ты знаешь это Дух, вырождаемся в своем глупом изоляционизме и может быть именно наше единение с человеком,  союз мудрости и красоты, с буйной силой  и любовью к жизни, есть тот путь, по которому и следует идти… Так не забирай у своих детей надежду на будущее, древний!
Казалось, что пламенная речь волка смутила древнего исполина, если вечность умеет чувствовать смятение или смущение. Руки-ветви в странном беспокойстве потянулись было к серому, огромному зверю, но опали не дотянувшись. Мудрые, старые глаза духа посмотрели на спящую и казалось весь лес вздохнул вместе с ним, когда он зашелестел снова:
- Я чувствую пламя сжигающее твое сердце. Но оно не разрушает, - дух помолчал, глядя сверху вниз на волка и словно бы покачиваясь из стороны в сторону. - Пламя - опасно. Даже не разрушающий огонь - остается огнем. Заберешь ее… а она проживет мало, хотя ты можешь еще жить и жить. Сгоришь в ее пламени, сын леса…
Неожиданно дух замолчал, словно перебило его что-то. Глаза его смотрели на увитую зеленью женскую фигурку, у которой на груди распускался ярко-алый цветок. Цветок пел тихую, но очень ясную для исполина песню: я люблю его, люблю его сердце и душу его.. пусти же меня к моей любви, Дух.. и наши дети узнают о тебе и будут любить тебя и друг друга.. Я люблю его!
Исполин снова  перевел взгляд на волка:
- Хммм.. древнюю магию вечности не нарушить даже мне.. Я освобожу ее, но разбудить не могу. Как и согреть, - в древних глазах мелькнул странный свет. - А вот ты можешь замерзнуть тоже.. если коснешься ее.
Волк кивнул и стал наблюдать как путы медленно освобождают его возлюбленную. Вот отступил один, вот исчез другой, освобождая ее грудь. И только алый цветок,  росший казалось, из самого сердца молодой женщины остался на груди.
- Спасибо, Древний! Пусть корни твои всегда насыщаются влагой, - прорычал волк, подходя к неподвижной фигурке. – Я все же попробую ее разбудить…
Волк лег ничком и подлез под безвольное тело подруги, поднялся на уверенных ногах, чувствуя весомое прикосновение женского тела и побежал, побежал туда, где  однажды уже пробудилась любовь, озарившая их сердца. На берег  лесного озера, где однажды он встретил чудесную девушку, что стала для него всем…
Если бы она могла чувствовать, то вновь чувствовала бы развевающий ее волосы ветер, запах шепчущего леса и тепло родного тела. Но лежащая на спине волка женщина ничего не чувствовала, сердце стучало медленно, проваливаясь в тишину, к которой его едва не привязали.  И без волшебства духа она была красива, но сейчас к ее красоте словно бы добавили юности, чистоты и сверкания. Холодного сверкания вечного сна. Сердце снова шелохнулось: любимый... мой..

*    *    *
-А вот теперь, мы  посмотрим, что сильнее, древняя магия ледяного сна или жар любящего сердца! - с этими словами лесной человек, скинувший с плеч серую шкуру, рассек свою грудь кинжалом. Горячая кровь хлынула из раны и обагрила лежащую женщину. А он лег рядом с ней и прижался все телом.
С ее губ сорвался тихий вздох, а в груди бешено застучало сердце, торопясь согреть. Руки чуть шевельнулись, глаза были все еще закрыты, но на щеках проступил и заиграл румянец. По телу пробежала жаркая волна, когда она медленно открыла глаза, непонимающе глядя прямо перед собой и улыбка, словно нежное прикосновение, коснулась ее губ:
- Сердце мое…
И тут в сознание ворвались образы: гигантский исполин…тяжкий, холодный сон… горячие слова мольбы.. жаркий зов любимого.. и он сам - залитый кровью, смотрящий на нее сияющими глазами.. Все это промелькнула перед ее мысленным взором и в глазах, кроме горячего счастья от того, что он рядом - родилась боль. Пока с трудом, но женщина приподнялась, с тревогой глядя на кровь заливающую его:
- Любовь моя… сердце мое.. - губы еще плохо слушались ее. - Надо… надо остановить…смыть… кровь…
- Не надо, любимая, - он улыбался. – Не надо останавливать, пока ты еще не пришла в себя. Пусть моя любовь растопит весь этот лед, что сковал тебя, пусть смоет всю боль, что терзает тебя, все  дурное, что было, и пусть она будет залогом нашей верности. -  он опустился на колени. – Я счастлив, любовь моя, что ты снова со мной…
Тонкие руки обняли склонившегося мужчину, женщина ответила на жаркий поцелуй, давая волю своим чувствам, выпуская самую суть… Длинные, пышные локоны шелковым плащом накрыли тело возлюбленного, когда губы девушки скользнули по его шее, плечам и жаркой дорожкой пробежались по его груди. Пушистые локоны скользнули ниже…в сладком, жарком движении губ была жадность, страсть и любовь, которую он пробудил в ней. Нежные губы коснулись его живота, и медленно возвращались обратно, осыпая его благодарным дождем поцелуев.
И он не замедлил ответить на страстный порыв любимой. Он принимал ее страстные поцелуи, но и сам отвечал на них, спускаясь все ниже и ниже, там, где бедра женщины были все еще застенчиво сжаты….
Она вспыхнула вся, почувствовав его губы, омывающие ее жарким, страстным огнем. С необычайной доселе остротой она чувствовала его поцелуи, заставляющие ее нежно извиваться. Тонкая нить привычного смущения сдерживала ее, но она порвалась, когда губы любимого коснулись ее бедер. Нет. Для него у нее не было тайн…Стройное, хрупкое тело выгнулось, отвечая на страстные прикосновения. С губ сорвался стон:
- Твоя, любимый мой, твоя..
- Моя…
Он погрузился в нежные тайны женского тела, вкладывая в движения всю свою душу, отдавая ей всю любовь своего сердца…

…И когда они выходили из-под сени леса, он и она, такие непохожие и такие одинаковые, отданные всепобеждающей силе любви, по сомкнувшимся за их спинами ветвям прошла трепетная  волна, и шорох листьев сложился в знакомый голос:
- Ты победил, Сын леса! Вечность - красива, но безжизненна… -  лесной великан, помолчал, глядя как уходят те, кто нарушил прекрасную вековечность древнего закона. -  Любовь - вот настоящая красота! Иди же, иди вместе  со своей возлюбленной… И пусть жизнь ваша будет красивой!
На груди исполина качнулся алый цветок…

Отсутствие комментариев и оценок становится пугающим.
Неужели никому стало не интересно читать прозу?

дуэль закрывается по желанию одного из оппонентов. переносится в черную папку.