Ученик рисовальщика, Моя новая повесть... Опции

[Джоуль]

Прошу оценить. Этот рассказ мне приснился, серьёзно, даже не верится... =))))

1 глава "Персики и лепёшки"

Дорар, чертыхнулся и отшвырнул прочь заляпанный красками фартук. Как же всё-таки ему надоело заниматься этим бесполезным делом! Зачем рисовать фигуры обыкновенными кистями, если у учителя в кладовке хранятся горы «живых кисточек», позволяющих переносить рисунки с холста на землю?! Дорар, рассерженно посмотрел в открытое окно, всё больше и больше чувствуя, что учитель просто не доверяет ему.

Солнечные зайчики задорно носились по кремовой стене дома напротив, они словно дразнили озлобленного ученика, играя с малахитовыми листьями и скаля свои перламутровые зубки. Казалось, эти яркие блики могут, охотится за бабочками с той же лёгкостью, с которой они выслеживают тени качающиеся на стене. Пожалуй, солнечных зайчиков можно легко сравнить с живыми зверьками, которые в начале выжидает в засаде, а потом с гоготом наскакивает на свою, потерявшую бдительность жертву.

Раньше бы Дорар не задумываясь, схватил бы карандаш и почти рефлекторно стал бы зарисовывать мельчайшие детали пейзажа за окном: блики солнца, вычурные кудри виноградных лоз, свисающих со стены и обвивающих  смолистые стволы мачтовых сосен, которые в свою очередь обвивали корнями огромные нефритовые глыбы скал, зарывшихся в песок. Но теперь…

Перемены, в своём сознании, ученик художника заметил уже давно. Кисти казались ему тяжёлыми, краски серыми, а вдохновение покинуло его усталую от рисования душу. Дорару, всё больше и больше хотелось развеяться, уехать из этой одинокой усадьбы, состоящей из двух, израненных трещинами домов, поехать в город, повеселиться там, в сласть, а затем год другой, заниматься садоводством или музыкой. А уж только затем, пожалуй, после переосмысления своих поступков, можно будет вернуться к мольберту и краскам.

Он отвернулся от окна, лениво поднял со стола кисть и небрежно нанёс на раскинувшийся, на холсте, натюрморт ещё один мазок.
Внезапно мольберт задрожал. Карандаши, хаотично раскиданные на столе, с грохотом попадали вниз. Но мольберт дрожал всё сильнее и сильнее, ученик, ринулся, было подбирать карандаши, но, убедившись, что стержни в большинстве из них безнадёжно сломались, бросил их обратно на пол и просто замер подле неоконченного рисунка, непонимая причину происходящего.
 
Вдруг из хоста вылетела стайка бархатных персиков и закружила по стене. Затем подобно образующемуся водовороту из стола, возникло алебастровое блюдо, на котором возлежала дюжина малиновых слив. Дорар облизнулся и с потаённой радостью посмотрел на свою картину. Холст был пуст. У него  получилось. Каким-то образом он смог нарисовать картину и перенести её в реальность.

- Браво! Браво! Я всегда знал, что у тебя получится, - из двери высунулось довольное лицо, смуглого человека с поседевшими пепельными волосами, - я всегда подкладывал тебе зачарованные кисти и всегда знал, что ты сможешь использовать их! Только вот почему у тебя персики скачут по стене? Ты...

Учитель вопросительно посмотрел на Дорара, а затем перевёл взгляд обратно на парящие фрукты. Вдруг его взор устремился на улицу, и, заметив солнечных зайчиков, он нахмурился.

- Создавать нечто живое невыносимо тяжело, так как для этого необходимо тщательно продумать, каждую деталь их естества. Создать же существо мыслящее невозможно, так как лишь боги могут думать и за себя и за других живых людей, животных. И даже растение перенести с мольберта очень и очень трудно! Мы продвинулись лишь в рисовании деревьев и трав, так как много десятков лет наши учёные изучали их свойства... -  сердито произнёс учитель. - Как я понимаю, ты во время работы думал о солнечных зайчиках,  и случайным образом перенёс эту загадочную игру природы на картину?!

Дорар изумлённо моргнул и пролепетал:

- Я, случайно…

Его работа была определённо достойна похвалы, а учитель ещё и вздумал его бранить. Ведь ему удалось совершить очень большой шаг вперёд, он ведь сейчас добился того, чего не мог достичь, многие годы, пронеслось в кудрявой голове ученика, и он почувствовал, как в душе острым соусом закипает обида.

- Не будь я знаменитым Мартином Скалом, я бы возможно был бы рад этой забавной шутке с персиками, но я не могу позволить терпеть такую наглость от своего ученика! - Мартин ловко поймал один зазевавшийся персик и откусил от него кусок кроваво-красной мякоти. - А фрукты у тебя всё равно не вкусные…работать, тебе ещё  и работать.

Он выплюнул непрожёванный кусок на пол, усмехнулся, и, потрепав своего ученика за волосы, вышел из комнаты.
Дорар ещё некоторое время стоял возле опустевшего мольберта, а затем поднял с паркетного пола один медно-рыжий карандаш и с треском разломил его по полам. Злость и негодование проснулись в его сердце и запылали в нём багровым заревом костра.

*                          *                          *

- Дорар, запомни, не бывает истинного белого цвета, бывает лишь истинный чёрный, - голос учителя смешивался с треском дров в камине, убаюкивая Дорара, слушающего ещё один вечерний урок.

- Чёрный цвет, это дикая смесь всех остальных цветов и оттенков…белый же…эй! – Мартин сердито окликнул своего ученика и толкнул его в бок. Но Дорар склонив голову,  уже спал, нежно посапывая и тихонько ворча. Мартин Скал хотел разбудить его, но потом махнул рукой, - пусть спит. Завтра у них будет много дел.

Учитель скрестил ноги и, подперев свой острый подбородок, покрытым шрамами кулаком уставился в пламя камина. Оно весело металось по выжженным камням, искорки заманчиво мерцали, а угольки радостно летали вверх-вниз, так и, норовя выпрыгнуть из решётчатой ограды очага. Мысленно сравнив себя с мотыльком танцующим танго с огнём, учитель также закрыл глаза. Его усталые плечи опустились, царственная осанка испарилась, а его тело буквально повалилось на мягкое сидение кресла. Через мгновение он со свистом захрапел, а из его полуоткрытого рта изредка вырывались странные слова, случайным образом прорвавшиеся сквозь грёзы сна.

Трещал камин. Словно покрытые красными язвами, поленья неохотно позволяли крохотным огненным языкам ползать по чёрной коре. Дрова в очаге были похожи на уменьшенную копию двухэтажного особняка, в центре, которого бушевало неумолимое пламя.  А через некоторое время эти изысканные каминные хоромы потухли, оставив после себя лишь горку дымящейся золы.

Когда Дорар, проснулся, учителя в кабинете не было, и слегка удивившись этому, ученик с любопытством огляделся. В комнате царил хаос, все вещи были разбросаны, несколько книг корешками к верху валялись на полу. Лишь на письменном столе лежала белая, накрахмаленная скатерть, а на ней покоился кофейного цвета пакет с торчащими оттуда кунжутными лепёшками.
 
Эти лепёшки были на удивление горячими, словно их только что вытянули из печи. Как такое возможно Дорар не представлял, так как их усадьба стояла в далёкой лесной глуши, и ближайшая пекарня располагалась в сотни миль отсюда.
 
Повинуясь позывам голодного желудка, он схватил лепёшку своими длинными пальцами и оторвал зубами от неё огромный кусок. Лепёшка была пресной, чуть суховатой, но странная гармония вкуса и аромат свежескошенных трав и корицы, были настолько изумительны, что юноша с радостью съел всё. Утолив жажду водой из стоящего рядом кувшина, Дорар не торопясь, вытер руки о внутренний край белоснежной скатерти, а затем откинулся обратно в кресло.

Его словно охватила внезапная слабость, мимолётная судорога свела бицепс, и тяжело вздохнув от навалившей усталости, юноша, обеспокоившись своим состоянием, попытался встать, но не смог. На него нахлынула какая-то тяжёлая полудрёма и, пытаясь вырваться из её цепких оков, мальчик не смог подавить стон...

Очнулся он от хлёстких ударов по щекам. Дорар с трудом открыл слипшиеся глаза. Над ним склонился Мартин и какой-то незнакомый покрытый веснушками парень лет восемнадцати, они с волнением смотрели на него, словно ожидали чего-то страшного.
Дорар попытался встать, чтобы поздороваться, но учитель крепко схватил его за рукав стёганой куртки и заставил таким образом оставаться в неподвижном состоянии. Затем Мартин поднёс к его пересохшим губам стакан с каким-то напитком и ученик покорно приник к нему. В сосуде оказалось вино со специями, очень дорогой, целебный напиток, изготовленный из семи сортов винограда. Подивившись щедрости своего учителя, Дорар допил всё до конца и почти сразу после этого почувствовал себя лучше.

Кончик языка ученика уже довольно ловко утирал багровые капли, застывшие под нижней губой, когда Мартин попытался разрядить последствия  странного происшествия с лепёшками. Для начала он решил  познакомить своего ученика и незнакомого молодого человека:

- Дорар, Вануцу, позвольте представить вас друг другу, - перст учителя упёрся в Дорара, - Это мой последний ученик, Дорар из рода Раймахов, он увлекается рисованием растений и фруктовых плодов, и я смело могу сказать, что он будет моим достойным приемником.
Затем, немного понизив голос, учитель произнёс, указывая на покрытого веснушками юношу:

- Это Вануцу из рода Лашеров, он прибыл сюда в качестве курьера и в качестве испытуемого…точнее я должен оценить его работы. Так что прошу прощения, Дорар, булки которые ты неумело слопал, принадлежали Вануцу и были его работами. Я случайно оставил их на столе, а так как Вануцу специализируется на изготовлении ядов и наркотических средств…
Дорар зарычал о злости. Эта шутка определённо была подстроена специально. Видимо учитель решил проучить его за какие-то прегрешения, охладить его пыл. Но ничего, даром им это не пройдёт.

- Я ещё раз прошу прощения, мы так испугались, - учитель очень убедительно оттёр пот с лица, - Это целиком моя вина, так что впервые, мой терпеливый ученик я вынужден попросить у тебя прощения.

Дорар оттолкнул от себя руки Мартина и Вануцу, и вскочил на ноги. Комната закачалась, но, стараясь, держатся прямо и гордо, Дорар в какой-то угрюмой величественности направился к двери, ведущей в столовую. Сейчас в его голове бушевал ураган вопросов и эмоций. Учитель, ошибся ли он и подстроил историю с лепёшками специально? Он мог ошибиться, Мартин всё-таки уже старый человек, но чтобы положить лепёшки в своём кабинете, постелить скатерть? Разум Дорара панически боялся утверждать, что учитель хотел его позора или смерти, и, силясь найти хоть какое-то оправдание поступку учителя, он принялся просто предполагать. Наверное, Мартин просто забыл про своего ученика? Или… Точно Мартин Скал не привык к тому, чтобы ученик спал на кресле в комнате учителя. Его просто не заметили и всё. А скатерть и лепёшки были предназначены для их испытания Вануцу! Вануцу…

Дорар с облегчением вздохнул. Его рука уже лежала на ручке двери, когда он внезапно обернулся и произнёс:

- Я пойду, освежусь…

Заметив краем глаза радостную улыбку учителя и приподнятые брови Вануцу, ученик удовлетворённо ухмыльнулся.
Между учителем и учеником, как правило, не бывает дружбы. Но всё же и тому и другому приходится терпеть друг друга, ради пользы и благополучия обеих сторон.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 10.08.2007, 22:27

[Никтополион]

Падам до нужек шановной пани, цалую рончики! (прошу прощения за польский)
Это великолепно! Миледи я ваш рыцарь!

[Джоуль]

Спасибо, очень приятно. =)))

2 глава "Праздник Смотра"

Прошло несколько лет. За это время Дорар не только оттачил своё мастерство художника, но и его привязанность к учителю очень возросла, превратившись в какое-то не понятное обязательство преданности. Работы ученика преобразились, ровно так же как преобразился он сам, - из хрустальной глади зеркала теперь глядело спокойное лицо цвета гречишного мёда, с холодными, серо-голубыми глазами, бледными губами, прямым носом и нежным  пушком на шее, таким же каштановым, как и его волосы на голове. Покатую грудь и широкие плечи обтягивала чёрная кожаная безрукавка, а на шее висел причудливый, медальон, состоящий из перьев, ворсинок и деревянных красных кружочков. На руке Дорара покоился чёрный, шёлковый шарф,  упругий торс обвивал широкий ремень с бронзовой бляхой, а довершали облик семнадцатилетнего юноши штаны, расшитые чешуйками горного ящера и стоптанные сандалии на тесёмках.
 
Измазанный сухими красками школяр превратился в высокого честолюбивого умельца, тайно мечтающего стать настоящим рисовальщиком и полностью уверившего в то, что он станет приемником знаменитого Мартина Скала, художника открывшего пять догматов рисовального искусства.

Не даром, говорится, что настоящий рисовальщик не умирает, а превращается в бесплотного духа, хранителя кистей и красок, странствующего по миру и ищущего того, кто будет достоин, совершить что-то великое. В это то и верил юный ученик.
 
Мечты Дорара были самыми радужными и поэтому, когда учитель сказал ему, что больше не сможет ездить в город на неделю Смотра, Дорар понял, что выполнять эту почётную обязанность придётся ему. С бурлящим в душе удовольствием он поклонился учителю, и, оседлав горячего жеребца, отправился в путь.

Неделя Смотра – это торжественный, ежегодный праздник, на котором все желающие, надев маскарадные маски, могут побороться за право стать королём ночи, волшебником карнавала. Этот карнавал целиком и полностью посвящён тем, кто наделён искусством волшебства, а точнее – сказителям и рисовальщикам.  Вечно пьяные менестрели соревнуются в игре на арфе и пении саг, плетя образы из слов и чувств, вселяя эти яркие грёзы в души слушателей. Любой может попытаться зацепить струной или словом душу человека, скрыв лицо маской на карнавале. Но не у всех это получается…

А рисовальщики соревнуются в показе своих умений, рисуя картины прямо перед публикой, и пряча огненный румянец скромности под маской. Дорар же будет одним из критиков праздника, изображая из себя известного художника  Мартина Скала, он должен будет выбрать лучшую работу из показанных карнавальными художниками.

Прибыв в город, ученик расположился в лучшей гостинице, и там довольно быстро нарисовал для себя изысканную маску из красного дерева с золотыми усами и рогами. Деревянный медальон заменил серебряный, и, накрасив губы специальной карнавальной помадой в задорный вишнёвый цвет, ученик превратился в древесного духа, демона путников и болот. Впервые у него появился шанс расквитаться за все годы замечаний и как следует покритиковать остальных. И всем сердцем радуясь этому, Дорар со спокойной душой отправился на карнавал.

Город Тирк представлял собой хаотичное нагромождение черепичных крыш и чёрных, как уголь башен, где жили вельможи, почитавшие некоторую готичность. В обметённом дворниками центре стоял королевский дворец, больше похожий на военную крепость в мирное время. Её донжон был увешен флагами и гирляндами цветов, а по зубчатой стене, нарочито медленным шагом прогуливался часовой, чья алебарда была украшена смешным розовым бантиком в честь праздника.

На главную площадь уже стекался народ, большинство из них было одето в яркие карнавальные костюмы и разноцветные маски, но всё же некоторые явились без украшений. Говорят, что королевская стража также спрятала лицо под накрашенными шлемами, так что в толпе всё-таки чувствовалась неловкая скованность.

Дорар коварно улыбнулся под маской и надел на палец левой руки, перстень с огромным рубином в центре, что давало ему право называться  критиком карнавала. У настоящего рисовальщика имееться всего два таких кольца, - для левой и правой руки, разумееться правое было запасным, но так как столь возвышенные художники берегли эти кольца, словно свою жизнь, это была лишняя мера предосторожности.

Только перстень коснулся ладони Дорара Раймаха, счастливое чувство власти окутало ученика ароматным облаком и купаясь в лучах не понятной, дикой радости, он громко захохотал. Как же всем достанется, как же всем будет весело! Со злой ухмылкой потирая руки Дорар сверкнул глазами и послал иронический воздушный поцелуй в том направлении, где должна была находиться усадьба Мартина Скала.

*                        *                    *

Новоявленный судья с явным нетерпением ожидал начала соревнования, и думал лишь о своей вступительной речи. Его ноги словно жили отдельной жизнью. Они били землю носками сапог, обдавая присутствующих комьями грязи  и дёрна, они рассеянно водили своего хозяина вдоль лотков со сластями и шоколадными фигурками. Хлопушки и петарды вытанцовывали на небе чарующие взгляд пируэты, но Дорар не замечал этого.

Хаос праздника проплывал мимо ученика, как бумажный кораблик по перламутровой глади реки. Тысячи красок карнавала сливались в один фантастический цвет волнения и сладостно-притягательного  ожидания.
 
На сцене рисовальщиков решили выступить лишь семь человек, и, подивившись отсутствием творцов, ученик с любопытством посмотрел на рощу, где проходило состязание скальдов. Крики подвыпивших гуляк, чередовались с раздирающими уши аккордами на гитаре, чей-то звериный вой, перебивался поросячьим визгом и Дорар уныло пришёл к выводу, что дела и там обстоят не очень.
Художники на сцене довольно браво размахивали кисточками, спьяну, обливая присутствующих водой и разведёнными красками. Время шло утомительно долго.

Чувства триумфа и лёгкого страха, не покидали хитрого ученика, изображавшего из себя рисовальщика Мартина. Он понимал, что лишь сегодня, он сможет отплатить людям за всё! За все годы угроз, побоев, брани. За все годы презрения и неуважения к его работам. За всё.

          *                    *                *

  Но, наконец, наступила пора судить творения художников карнавала. Вальяжно развалившись в заранее поставленных судейских креслах и властно выставив на всеобщее обозрение перстни, судьи, а с ними и Дорар принялись говорить свои вердикты. В основном из уст судей слышалась похвала.

Даже самые посредственные работы получали наивысшие баллы по задумке и оригинальности. Судьи были излишне осторожны и ученик презрительно фыркнул, с отвращением глотая сырые комки дурацкой лести, сыпавшихся из судей, как новогодний дождик из хлопушек. 

Но настал черёд сказать своё слово и Дорару, уже приготовившемуся разнести тут всё в пух и прах.  Он поправил маску и, холодно сказал:

- Я не считаю эти работы, работами, - и, указав пальцем правой руки на одну из работ, продолжил, -
Например эта работа, по моему мнению, вообще не имеет право сходить с холста. Она некрасива и не детальна, нет, этому нет места на празднике…

Дорар замечтавшись, говорил ещё долго, сполна оплачивая своему учителю за каждое замечание, сказанное своему ученику за годы учёбы. Он как ночная птица отплачивала мелким птичкам, за все дневные насмешки. Наступила ночь и молчаливая сова, королева леса,  вступила в свою стихию.

Слова, подобно языку гадюки жалили работы творцов…

Критика, даже обоснованная, ранит человека не хуже стилета втиснутого под рёбра. Когда даже не умелый автор что-то создаёт, он вкладывает в работу часть своей души, а злые, иногда сказанные просто так слова, могут убить эту юную часть, скосить лезвием сабли этот одинокий стебель цветка.

Душа же творца похожа на чистый лист пергамента, - каждое произведение это  капля чернил, и так, год за годом человек накапливает чернила и наконец-то пишет ими по настоящему удачное произведение. Будь то художник, будь то поэт.

Когда же их уши слышат похвалу, чернила сливаются в один сосуд, приготавливаясь подтвердить своё право на все сказанные лестные слова. А критика, разрывает не надёжный пергамент души на части…

Толпу ранили слова мстительного Дорара. Толпа в негодовании взревела. Веселье и шум праздника застыли, сменившись неожиданным тягостным молчанием. Внезапно кто-то, разорвав пелену тишины, крикнул:

- Это не добрый Мартин, это не судья, у этого прохвоста перстень на левой руке, а на работы он показывал правой!

И словно потоки воды, разрушающие дамбу, толпа хлынула к возвышению, где сидели судьи. Дорар кинулся прочь. Ему стало страшно. Над его головой с тяжёлым свистом пролетел камень и упал где-то впереди него. Неудачливый судья бежал, отталкиваясь от воздуха острыми кончиками локтей. Вдруг его сапог зацепился за что-то и Дорар понял, что гневный булыжник, пущенный ранее в его голову, всё-таки принёс ему несчастье.

Ученик потерял равновесие, и, размахивая руками, покатился вниз по изумрудному склону. Перстень соскользнул с его онемевшего пальца и упал на покрытую бусинками росы траву.

*                      *                          *

Огромная, похожая на половинку груши луна висела в пунцовом небе, покрытом россыпью серебряных звёзд, похожих на блестящие ягодки черники. Свет небесного  цветка осветил лицо Дорара, когда с него стянули маску.

- Это не он! Кольца на нём нет!– и это был последний крик  фестиваля, толпа разочаровано вздохнула и разбрелась по окрестностям, громя фермы и карая невинных, решив, что  судья, владелец перстня и злых слов, просто-напросто убежал.
 
Разорванная когтеобразными пальцами людей, смятая и затоптанная маска валялась на мокрой, всклокоченной траве. Рядом с ней лежало и тело избитого ученика, иногда тяжело вздыхающего в забытье. Его пальцы с хрустом сжимались в кулаки, а с окровавленных губ капала яростная слюна. Кровь сочилась из множества ссадин и порезов, нанесённых камнями и осколками от бутылок, окрашивая нефритовую траву в тёмно-красный цвет.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 29.08.2007, 13:47

[Джоуль]

- Я...я, вы все скоты, вы..., - шептали его губы. Во рту плавал привкус соли и что-то твёрдое, мелкое похожее на камень. Ученик сплюнул и увидел на земле половинку своего зуба. Сказав пару ласковых слов о толпе и народе, Дорар вздохнул и, не имея больше сил, шевелится, взглянул на мутное небо, похожее на кровавое море и на алые губы девушки, одновременно.

*                *                *

Мартин Скал не спешно набивал пряным табаком свою коричневую трубку, когда дубовая дверь  его кабинета с грохотом распахнулась и на отполированном каблуками полу возникла ссутулившаяся фигура Дорара. Прищурив свои состарившиеся глаза, Мартин  с удивлением обнаружил, что одна штанина ученика разорвана, под глазом расплылся лиловый синяк, а новенькая замшевая куртка, покрыта серой пеленой пыли.

- Что случилось? – в замешательстве спросил рисовальщик и пристально воззрился на лицо Дорара Раймаха. Тот уныло шмыгнул носом, на кончике, которого застыла прозрачная капля, и ответил:

- Я побывал на карнавале учитель. Всё прошло нормально, только вот, - ученик снова вздохнул, и покраснел, словно нашкодивший мальчишка.

Учитель недоумённо почесал затылок краешком трубки и откинул с израненного морщинами лба одинокую, серебристую прядь.

- Ну что же, это замечательно! Расскажи,  как всё прошло!? Понимаешь, раньше я всегда ездил на этот праздник сам, а теперь мы устроили целое тайное представление с этой подменой и  переодеванием. Но народ у нас не глазастый, если льстить им без передышки, они и ослику копыто озолотят. А ты мальчик добрый, наверное, тебе толпа рукоплескала, - Мартин с искренним уважением посмотрел на юношу, - Ну, давай, не томи, рассказывай! Каково это чувствовать себя настоящим рисовальщиком?

Дорар клацнул зубами и подумал, что сейчас вполне можно было бы обойтись без насмешек. Ну, подумаешь, ошибся с перстнем, с кем не бывает. Хотя откуда учитель узнал? Но как-то всё-таки не похоже, что он издевается. Или…

Чувство того, что старик изменился, не покидало Дорара уже несколько месяцев. Обидные шутки и остроты перестали звучать из уст учителя, и ученик с сожалением отмечал, что его наставник постарел.

Старческая, лунно-сероватая бледность полоснула не только верхи, его волос, молочная белизна старости немного затронула и его разум, сведя ранее расчётливые и хитроумные мысли к простому бытовому любопытству.

Ученик с жалостью улыбнулся Мартину и в это мгновение его душу, куриным перышком нежно защекотали любовь к этому уже ставшему родным человеку, и глубокое чувство заботы о старике. Все прежние обиды, оказались в миг забытыми, всё утонуло в чувстве глубокой привязанности и неоспоримой верности. Мартин Скал заменил Дорару отца, которого ученик некогда не знал. Только сейчас он понял, что его наставник всегда был для него чем-то большим, чем простой учитель.

Но, когда Дорар уже хотел обнять старика, в братском, душевном порыве, учитель повторил свой вопрос:

- Ну, что ты молчишь, подобно моей трубке? Ну не мучай меня!

- Я, я понимаете, - заикаясь, начал Дорар, и вдруг почувствовал в своих мокрых от пота и волненья ладонях, гранёный стакан, наполненный розоватым напитком с сильным фруктовым ароматом. Учитель, дружески хмыкнув, завинтил крышку хрустального графина и поставил его на покрытую царапинами стеклянную полочку рядом со своим креслом. Дорар утёр нос, слегка понюхал жидкость, и немного повертев стакан в руках, сделал большой глоток.

Напиток заботливо щекотал нёбо, был в меру охлаждён и не очень крепок. Обмыв своё горло, покрытое  вязкой паутиной страха и радости, ученик продолжил:

- Спасибо. Так вот. Я прибыл в город, надел маску, и… ну не знаю, просто я, когда стал говорить своё мнение, показал на работу пальцем, а не перстнем! Ну, а эта толпа меня побила…

Ученик равнодушно пожал плечами и уставился на карамельную вазу с изображениями цветов, одиноко возвышавшуюся на подоконнике. Говорить дальше просто не хотелось. Было гадко, а чувствовать себя виноватым Дорар не любил.

Мартин Скал приподнял брови, и, нагнувшись, поправив полувоздушный тюфячок, на котором возлежали его обтянутые пушистыми тапками ноги. Видимо, он ждал подробных объяснений и Дорар насупившись, неохотно продолжил:

- Мартин, понимаешь, я очень удивился доброте критиков. Они были не беспристрастны. Видимо они знали авторов, под масками.

- Нет, мой дорогой ученик! Они их не знали и поэтому и были добры, дабы не ошибиться! – внезапно вскричал учитель и хлопнул ладонью по мягкому сиденью кресла, - А ты был добр? Был?
Учитель говорил громко, словно обращался к глухому, или же сам был чуть глуховат. Ученик опустил глаза и коротко отчеканил:

- Не был!

Мартин Скал сложил руки в замок и с глубокомысленным видом оглядел свои ровно подстриженные бледно-розоватые ногти. Взглянувший на него издали, тут же решил, что учитель сердится, хотя это было не так. Рисовальщик был в глубоком раздумье. Мысли унылыми каплями падали вниз, не находя объяснению случившемуся. Дорар Раймах скорбно молчал, желая скрыть истинную причину своей ярости, а найти эту причину сам, учитель попросту не мог, насколько бы он пристально не вглядывался в ясные глаза своего не покорного ученика, ставшего для него уже внуком, или даже сыном.
 
Мысли учителя прервал глухой стук за окном. Быстрым движением обвитого выступающими  венами пальца, Мартин показал Дорару на голубовато-прозрачное стекло, за которым что-то отчаянно копошилось.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 10.08.2007, 21:12

[Джоуль]

Дорар послушно подошёл к окну, потянул защёлку и отодвинул  раму, со ставленым в неё стеклом, в бок, запустив ликующий порыв ветра и незваного гостя в дом. Гостем, на удивление, оказался белоснежный, почтовый голубь, к лапе, которого была привязана свёрнутая в трубочку записка.
 
Ловко схватив птицу под крылья, и аккуратно поднеся её поближе к учителю, Дорар стал свободной рукой развязывать тонкую, как волос нитку. Провозившись со своими скользкими пальцами и неудобной завязкой минут десять, ученик триумфально подал записку Мартину Скалу, стараясь не терзать себя вопросами о содержании записки и радуясь возникновению спасительной передышки в их разговоре с Мартином.
 
Последний некоторое время знакомился с причудливой вязью текста, пока ученик с беззаботным видом елозил рваным сапогом по полу, а затем учитель покраснел от гнева и сжал ветхую, обмытую дождями бумагу с такой силой, что она хрустнула, а в некоторых местах порвалась.

- Как это понимать? – вопросительно произнёс он и с негодованием поглядел на скромно опустившего глаза ученика, - Я повторяю вопрос, как это понимать?

- Что-то случилось? – глупо спросил ученик, начиная уже волноваться за свою дальнейшую судьбу. Он не знал, что могло рассердить учителя. Просто не знал, и из-за этого становилась ещё страшнее.

- Читай! – сердито прервал его рисовальщик, сунув под самый нос надорванную записку.

Читать. Легко сказать, подумал Дорар, проглатывая слёзные комки, подступившие к горлу. Хотелось плакать, но молчаливая гордость не позволяла этого юноше, готовившегося стать рисовальщиком. Хотя теперь вряд ли он им станет.
  Несколько секунд тупо разглядывая размытые чернила, Дорар просто стоял, переминаясь с ноги на ногу, но затем смысл записки всё-таки начал доходить до него.

Прославленному рисовальщику Мартину  из рода Южных Скалов. Прошу прощения за великую дерзость, о, владыка, кистей и красок самого Эхелла. Прошу прощения за необузданное моё нахальство. Как твой покорный ученик Вануцу из рода Лашеров я набираюсь, смелости и спрашиваю тебя, - достоин ли Вануцу был тех слов твоих? Тех божественных и грозных слов произнесённых на празднике? Ты соизволил покинуть великолепнейший карнавал раньше, чем Вануцу смог пожать твою храбрую руку, ты ретировался прочь от восторженных объятий своих почитателей. Так в качестве моей признательности Вануцу хочет вернуть тебе перстень судьи и  критика, который ты обронил по не досмотру глаз богов на поляне, где свершался суд над позорным псом, решившим не достойным образом надеть колпак критика и привлечь внимание толпы ужасными словами, которые пронзили души людей и творцов во всём мире! Помни, что виновник содеянного будет найден и отдан на твой суд, божественный. А пока, молю, тебя прийти на встречу в парке Радости Богини Хацеке и принять от меня оброненный  тобою перст.
  С почитанием и раболепием Вануцу из рода Лашеров, твой верный, но не названный ученик.

Письмо было составлено по всем правилам этикета тех времён. Вместо местоимения «я» упоминалось лишь имя говорящего, дабы подчеркнуть уважение автора письма к чтецу. Смысл слов был намерено, то преувеличен, то приуменьшён, что делало письмо практически «не читаемым», но за то очень красивым по царящей тогда моде.

Но формальная вежливость не произвела на Дорара хорошее впечатление, он стиснул кулаки и нагло уселся в стоящее рядом свободное кресло, так как его молодые ноги, стали неуверенно дрожать от беспокойства. Предстоял разговор. Возможно не очень долгий, но разговор.

- Что ты думаешь, поэтому поводу, Дорар? – тихо спросил Мартин, - Ты чувствуешь волнение? Сожаление? Радость? Ты же сделал это специально, чтобы опозорить меня?

Лицо учителя пылало дикой яростью, а сам он силился встать, ученик попытался помочь ему, но Мартин с руганью оттолкнул Дорара прочь.
- Ты, ты аспид, вскормлённый на моей груди! Ты, - глаза Скала налились алым пламенем, а ноздри жадно раздувались, - Ты, зараза, ты унизил меня перед всем городом! Перед всеми… Что ты сказал на празднике, говори!

Дорар охватил свою взъерошенную голову руками, закрыл глаза, и, давясь от слёз несправедливости, он прошептал:

- Я просто сказал им то, что говорили мне вы. Ну, как бы…

- Я? – учитель взревел и сжал ослабевшими пальцами подлокотники, - В этом письме каждая строчка оскорбление! Ответить на него я должен, но пока я не знаю всего, что говорил ты им, я слепец! Говори живее! Я некогда не учил тебя дерзить мне!

Дорар всхлипнул. Слепая преданность учителю тонула в потоке мраморных слёз, капавших на паркет. Сказать ли Мартину правду? Сказать ли то, что его злые слова были местью всем за годы презрения, он не хотел нанести оскорбление учителю, он хотел просто мелко отомстить толпе. Или всё-таки учителю? Эх…

- На сцене рисовальщиков решили выступить всего семь человек, и их работы были настолько ужасны, что я не выдержал, так как остальные почётные гости не пожелали судить достойно… - неуверенно произнёс ученик.

- Ты глупец! Они не были строги лишь потому, что не знали, кто скрывается под масками! «Не суди, да не судим будешь»! Среди этих работ была работа Вануцу, а он…он, человек знатного происхождения, и ты пользуясь своей анонимностью, отплатил мне за годы учёбы – тем что навлёк на меня правильный гнев сильных мира сего!

  Но Дорар уже не слушал, лишь сейчас он осознал с мучительной ясностью и непреложностью, что его глупая, детская мышиная игра в хитроумного мстителя принесла бед не только тому, кому он мстил. Прошлое чувство радости утонуло в бурлящих потоках воды, прорвавшихся сквозь разрушенную им же дамбу. Всё пошло не так, как задумывал Дорар, совсем не так.

Глаза юноши страдальчески намокли, было как-то обидно и неприятно. Никакого чувства вины он не испытывал, наоборот непонимание учителя раздражало. Хотелось глотнуть свежего воздуха, очутится в центре размытых серой акварелью небес, где угодно, лишь бы остаться один на один с бесконечностью и тем, что отделяло его юный, только, что оперившийся разум от холодного, как глаза убийцы, разума Мартина.

Защекотало в носу, Дорар, всхлипнул, и резко встав на ноги, покинул учителя, стараясь не прислушиваться к тому, что тот говорил ему в след. Ушёл так спокойно, словно тело и его мысли принадлежали совершенно разным людям. Юношеская грусть испарилась, её заменил тупой, упрямый гнев, зло роющий своим копытом землю под ногами Дорара Раймаха.

С хлипким стуком дверь в комнату ученика захлопнулась, а учитель удивлённо проводил взглядом серебряную паутину, осыпающуюся с белозубого потолка из-за излишне гневного топота воспитанника, поднимающегося на мансарду.

Неторопливо набив трубку ещё раз и с философской задумчивостью, раскурив её, учитель стал пускать миниатюрные колечки дыма в многострадальный потолок. Было хорошо. И было очень грустно.
Но почему его ученик так не разумен? Но почему он сам, учитель, так твердокож? Мартин погрозил пальцем своей чёрной тени, слабо покачивающейся на полу, и сделал ещё одну затяжку.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 10.08.2007, 21:13

[Джоуль]

*                                      *                                        *
Рука в душевном порыве безумно металась по холсту. Пальцы судорожно сжимали кисти и каждую секунду окунали их в баночки с краской. Глаза Дорара фанатически пылали, а кисточка быстро, быстро перемешивала содержимое палитры.
 
Ученика охватила какая-то жуткая ностальгия, тоска по утраченному прошлому. и бросая вызов мастеру и всему миру, Дорар решился нарисовать то, чтобы символом его рода, - северную сосну. Да, да именно это гордое и прекрасное дерево. Но пока шла работа, он начисто забыл обо всём.

Ему хотелось творить, создавать, вдохновение подобно мерцающей, утренней дымке клубилось по чердачной мастерской. Дверь в свою комнату, соединяющуюся с мансардой юный художник оставил открытой, дабы порывы его счастья и злорадства, долетали и до учителя, которого Дорар вдруг возненавидел. Ненависть, как и жалость легко перемешивались подобно краске в душе Дорара. Но увы, разум, не являлся баночкой и вылить мысли из него не так-то просто.

Пение соловьёв, невидимых посланников Эхелла, величественное и изящное, словно единый голос возносилось в его душу. Ему хотелось творить, и он не сопротивлялся этому чувству. Нечто не отвлекало его.

На улице стучал дождь, который постепенно перерос в острый ливень. Дорар медленно поднялся и, взяв холст и кисть, и торжественно направился к люку, ведущему на крышу.   

Медвежьим движением он откинул прочь этот осколок деревяшки, закрывавший ход наверх и аккуратно, бережно прижимая неоконченную картину к груди, поднялся по шаткой, выдвижной лесенке на крышу.

Дождь ревниво танцевал перед Дораром, яростно протестуя против вторжения художника. Капли закатывались за шиворот куртки ученика, но юноша не замечал этого. Положив картину перед собой и позволяя дождю сердито омывать её, ученик сделал ритуальный знак и нанёс на холст последний, завершающий мазок.

Ничего не произошло. Совсем ничего. Запястье натруженной руки противно заныло.
Прикусив губу, Дорар с надеждой посмотрел сквозь серую пелену дождя на песчаный холм. Ну, давай же, давай! Возникни! Сосна!?

- Молю тебя, ну, пожалуйста! – с тоской крикнул Дорар, захлёбываясь в каплях дождя и в потаённом ледяном ужасе, и с отчаяньем осознав, что ничего не произошло, юноша оглянулся на картину. Дождь смывал с неё последний слой краски. Его ночная работа таяла прямо на глазах
 
Художник завыл, и, раскинув руки, вдруг бросился с крыши дома вниз, желая умереть или хотя бы сломать себе шею. Страх утонул в осознании поражения. Он бросил вызов миру и проиграл. Проиграл.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 10.08.2007, 21:14

[Кейден]

Это конец или нет?
Если конец, то "да восдастся вам по заслугам", если нет, то неплохо было бы увидеть продолжение.
Понравилось, идея необычная, и мне немного близка (тоже есть рассказик связанный с рисованием). Очень впечатлила материализация рисунков, молодец.

[Джоуль]

Спасибо за комментарий, Призрак Художника! =))) Нет, это не конец это 2/8, вторая восьмая из всего рассказа. Сначала рассказ назывался "Два часа до смерти", но до  этих "двух часов" ещё далеко. Так что скоро будет и аккуратный поворот сюжета и стремительная кульминация: эти самые два часа жизни Дорара, настоящей, благородной, честной жизни, которой у него увы можно сказать и не было...

Р.С Обязательно прочитаю ваше произведение!

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 17.07.2007, 19:25

[Кейден]

А вам приснился весь рассказ или какая-то его часть? А вот аккуратный поворот сюжета я жду, правда-правда.
Кстати, в Дораре и его неблагородной жизни есть особое очарование ... для меня (замечаю, что мне постоянно нравятся не совсем положительные герои). Так что я жду =)

[Redigar Argentum]

Необычный рассказ. Мне понравилась и идея, и описания (то, к чему я обычно придираюсь ).

[Джоуль]

Кейден, почти весь, - сон. =))) Лишь начало и конец  придуманы лично мною, а ни моим подсознанием. =)))

Аргентум, пасибо!


Худые стопы Мартина Скала покорно нырнули в пушистые домашние тапки. Вставать с мягкой кровати не хотелось, но дребезжащий свет проснувшегося солнца задорно бил в глаза сквозь прорехи полуоткрытой ставни. Очаровательно зевнув, старик потянулся и услышал звук рвущейся ткани.

Острые костяшки его лопаток слегка надорвали материю голубой ночной рубашки. Идти в кладовую за новой рубахой не хотелось, а рисовать одежду заново… А, почему бы и нет? Его пальцы давно не держали полюбившуюся кисть, и ночью ему часто снился молодой художник лихо рисующий крохотный эскиз на огромном, белом, словно засыпанным хлопьями снега холсте.

- Эххел, дай мне сил, -  зевая произнёс Мартин и распахнул скрипевшую ставню.

Поток света с удвоенной силой хлынул в комнату и учитель зажмурился. Когда зрение вернулось к нему и чёрные, пылающие пятна рассеялись, учитель увидел то, что привычный пейзаж перед домом изменился. На залитом солнцем холме росла высокая, мачтовая сосна с тёмно-зелёной хвоей и похожей на аккуратную чешую доспехов красной корой.


От неожиданности Мартин Скал в замешательстве замер и приподнял брови, а затем быстро спустился по  скрипучей лестнице в гостиную и выскочил на улицу. Его нога внезапно что-то задела и чтобы не упасть, старику пришлось уцепиться руками за колючий куст домашней малины. Вернув себе, равновесие Мартин обнаружил, что перед ним, незваной преградой лежит  на вид безжизненное тело Дорара.

*                                              *                                              *

Тряска. Тьма. Дайте отдохнуть. Тьма. Тряска. Тьма. Покой. Тьма. Вот, что чередовалось странными кадрами перед закрытыми глазами Дорара. Тьма. Благославленная Тьма. Как хорошо то!

- Вставай, Дорар, с тобой всё в порядке! – чей-то убедительный голос назойливо пищал в ухе, отгоняя приятные видения загадочной эссенции из мигающей черноты и пустоты.

Покидать столь приятный мир без красок и звуков не хотелось, наоборот, в столь чарующем месте хотелось остаться навсегда. В мире без мыслей. В мире покоя. Что-то грубо трясло юношу за плечи и верещало, не кончаемо бормотало над измученным мозгом ученика.
 
Сонно заткнув уши грязными пальцами, Дорар перевернулся на другой бок. Голова отозвалась тупой болью. Издав стон, юноша приоткрыл слипшееся глаза и увидел перед собой обеспокоенное лицо Мартина. Вот уже второй раз этот человек беспокоит его. Много лет назад такое также случалось…да…

Воспоминания лениво плыли меж обыденных мыслей. Губы ученика  от шока беззвучно зашевелились, но взгляд устало сфокусировался на переносице учителя. Мда. Мда…

Дорар вопросительно заморгал и вдруг резко вздрогнул. В голове отчётливо пронеслось: «Проиграл». Стараясь отогнать навязчивую мысль прочь, Дорар прикусил губу и почувствовал на ней небольшую, покрытую сухой коркой рану. Как странно…
 
Из-за чего она? Сосна. Да. Он не смог нарисовать дерево. Ну конечно. Те, кто рисуют деревья – не ученики, а рисовальщики. А он…

- Ты, ты мог убить себя, ну зачем ты сделал это, зачем! – сердито закричал Мартин.

За строгостью скрывался страх, и не замечая, что он делает Дорар Раймах, злорадно оскалил жёлтые зубы. Привычная уверенность возвращалась к нему, и это было хорошо. Мир покоя подождёт. Ещё немного. Если проигравший улыбается, - это не проигрыш.

- Что сделал? - спросил он внезапно и перевёл взгляд на печальные глаза учителя.

- Нарисовал дерево, - как-то глуповато, но в тоже время уважительно прошептал Мартин.
 
Дорар триумфально рассмеялся. Именно в этот миг взгляд учителя уловил неукротимый огонь в глазах своего ученика, это пламя непочтительности и дерзости радостно пылало в очах юноши. Но Дорар не скрывал своей победы, шишки и ссадины перестали приносить ему страдания, весело вскочив на ноги, статный юноша, подобно бесшабашному мальчишке ринулся на улицу, сшибая по пути вещи с тумбочек и цепляясь руками за дорогие фолианты, ранее мирно покоившиеся на пыльных полках.

Выбежав на улицу, ученик распахнул рот от изумления: прямо перед ним росла могучая, вольная сосна, хвоя, которой дышала свежестью и жгучим холодом северных лесов. Он всё-таки сделал это! Сделал!

Дорар с визгом стал носиться вокруг дерева, стараясь не замечать слишком ровных и однообразных поверхностей на стволе. Детали и мастерство придут позже, в этом Дорар был уверен на сто процентов.
 
Юноша рефлекторно нагнулся, чтобы начать собирать шишки, но, не увидев их, не почувствовал разочарования. Наверное, лишь какой-то осадок…да…
 
Солнце улыбчиво подмигнула юному творцу, и тот в ответ довольно кивнул яркому светилу. Хотелось петь. Кричать! Пусть весь мир знает насколько он счаслив! Он – рисовальщик!  Из дома степенным шагом вышел Мартин Скал, выглядел он чересчур торжественно и хитро, что в миг насторожило Дорара. Ласково похлопав сосну по стволу, юноша подошёл к учителю, и, состроив подобострастную рожу замер подле старика.
 
Мартин Скал зловеще молчал, а его порванная ночная рубашка энергично развевалась на ветру. Гордо оглядев местность, и ещё немного помяв изумрудную траву тапками, Мартин, выставил правую руку вперёд и Дорар с божественным  раболепием увидел на ней точную копию того самого злополучного перстня судии карнавала. Значит вот он момент посвящения в настоящие художники! Да! Образы головокружительной пляской танцевали перед глазами юноши. Да! – кричала душа. Да! – отвечал ей Дорар.

- Если ты строг к другим, значит ты, строг, к себе, - глубокомысленно начал Мартин, - Если ты строг к другим, то значит и мы должны быть строги к тебе. Лесть это пустое, негоже настоящему рисовальщику льстить, коли ты уже оформившийся творец то и получай соответствующую строгость, - и, произнеся этот монолог, Мартин Скал посмотрел на кровавую сосну сотворённую Дораром, - Эта работа наделена некоторой долей оригинальности, право же деревья такого вида редкость в наших краях. Но выполнена она безобразно. Где шишки? Где муравьи собирающие, опавшие иголки, где детальный процесс жизни!? Ты слышишь дыхание сосны? Нет! Это дерево мертво, его жизнь смыл – дождь!
 
Мартин Скал говорил ещё долго. Очень долго. И каждое слово стегало ученика подобно плети. И каждый удар бросал юного художника прямо в грязь, туда, где есть лишь боль, лезвием стилета рассекавшая музу юноши.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 28.08.2007, 21:15

[Кейден]

Ммм это мне что-то напоминает - то, как Мартин отчитывает Дорара. Ну вот что именно напоминает не могу вспомнить. =)
А дальше было ... (это тонкий намек на продолжение )

[Джоуль]

*зевнула во весь рот и даже шире* Долго же я спала! *всплеснув лапами* Но пора приниматься за работу! Спасибо всем кто это читал, читает и надеюсь будет читать. =)))

Кейден, ну а всё-таки что напоминает? А то вдруг мне приснилось что-то не своё, а чужое...=((

и далее


Всё повторилось. Время, размыло ещё до конца не заросшую трещину, возникшую между учителем и учеником. Учитель остался на одном конце разлома, а школяр на другом.   
 
Когда заключительные слова, «ты ещё не рисовальщик», сорвались с языка учителя, юный художник выпрямился и открыто посмотрел прямо в глаза Мартина.

- Спасибо за знания учитель, - с насмешкой произнёс Дорар, стараясь погасить в голосе трепыхающуюся обиду, - Спасибо вам за всё, я освоил мало, но считаю это для себя достаточным. Я…я… , -  вдруг захотелось сказать, что-то ещё, - Мне надоело! Я устал от кистей и красок, и я покидаю вас! Навсегда! Я считаю, что завершил своё художественное образование. Но в одном вы точно правы, - я не художник!

Эти слова пришли в голову ученика так быстро, что он даже не подумал о последствиях произнесённой им тирады. Сейчас или некогда. Третьего, как всегда, не дано.

Раздражение нарастало с каждым мгновением, злость, словно пробка из бутылки, взлетела ввысь и вонзилась в небесный потолок, оставив после себя маленькую чернильную точку. Как же трудно быть изгоем, быть отдалённым от всего в мире. Жить, каждое мгновение, думая о неизбежном, выискивая прорехи в гладкой стене бесконечного забора. Постоянно придумывать оправдание своим поступкам и символично приклонятся перед учителем. А он, он ведь по настоящему талантлив!

Дорар поморщился от досады, и, не желая даже прощаться с Мартином или слушать его, вошёл в дом и последний раз поднялся в свою комнату. Вот она. Его тюрьма, его келья.
Почесав взъерошенный затылок, ученик, рассеянно собрал свои вещи. Их немного. Но они лично его. Когда он закрывал дверь, в его душе, промелькнуло чувство похожее на ностальгию. Уход из дома, прощание с Родиной…

А ведь виноваты во всём были всего лишь два перстня, подумал юноша. Первое кольцо учителя, было утеряно Дораром и подобрано Вануцу. Это был удар по слабой щеке Мартина,  довольно болезненный удар. И Скал ловко парировал выпад Дорара своим перстом…эх….
Всё это лишь символы, традиции, знаки. Пара перстней. Кисти и краски. А ведь вокруг него кипит жизнь! Люди ссорятся, мирятся, строят города, инженеры изобретают новые приборы и технологии, Путешественники открывают богатые залежи металлов и древесины. И всё без всяких никчёмных традиций, пустого бахвальства.
 
И ведь согласно обычаям, - он талантливый, Дорар, из касты творцов, всего лишь юный школяр. Всего лишь начинающий художник, мелкое пресмыкающееся существо...

- Хватит! – сердито и восторженно одновременно крикнул он, и, забросив сумку за плечи, побежал прочь, стараясь забыть всё, что было в прошлом.

Дикая, необузданная радость пьянила Дорара, а хмель свободы бил в голову. Но как же все документы и учитель? К Эхеллу! Эхелл знает всех в лицо и ему не нужны документы!

Обернувшись, юноша последний посмотрел на усадьбу, он был готов поклясться, что из открытой ставни  им было увидено молчаливо-печальное лицо Мартина, не сказавшего не слова за время ухода своевольного ученика. Или бледный силуэт был вырисован солнечными лучами? К Эхеллу! Ветер времени смоет песок тоски. К Эхеллу! За поворотом ждёт жизнь! Новая, неизведанная жизнь, манящая, словно вырванный из рук бокал с ароматным вином.
 
И артистично чокнувшись с солнцем  своей изящной рукой,  ныне свободный ученик запел:

Ласкает солнца свет верхушки гор
Поёт в долине ветер гимн рассвету
Блистает жемчугом кудрявый холм
Над ночью празднуя, богов победу
Заржал с восторгом дикий жеребец
Несётся он навстречу солнца пиру
Начало лишь приветствует конец
А он, рисует новую картину…

Полёт судьбы сравним лишь, сударь, с тем
Как кости падают на длинный стол
Назначить смерти долговой обмен
На счастье, а затем на острый кол…

Ласкает солнца свет подножья гор
Завыл с улыбкой ветер гимн рассвету
Блистает жемчугом кудрявый холм
Рыдая; проклиная, тьмы победу
Заржал с восторгом дикий жеребец:
Экскиз заката показался миру
Начало провожает свой конец
Затем рисует новую картину...

*            *              *

3 глава

Год пролетел незаметно. Рука Дорара стала крепче и уверение, но молодой человек, уже давно отбросил кисть и не искал в палитре мира новых цветов и красок. Бессмысленные идеи, о создании великих художественных шедевров были выкинуты в открытое окно и подхвачены неутомимым ветром.
Но нельзя было сказать, что Дорар окончательно перестал быть художником, наоборот, на этот раз он просто выбрал новый путь по дороге творца. Он продолжал рисовать образы и чувства, но на этот раз он рисовал их своим голосом, пером и гитарой.
 
Он стал – странствующий сказителем, желанным гостем в любом городе. Его не признавали в Сообществе Голоса Народа, официальном объединении герольдов и менестрелей страны, но он и не добивался этого. На улицах его лицо не узнавали, но зато в тавернах слыша голос его инструмента, люди вскакивали со стульев и с раболепием произносили: «Это же Пурпурный Дорар, странствующий музыкант».

Известность и почитание нравились свободному барду, но он, будучи представителем касты творцов, подчёркивал своё удовольствие лишь пущей скромностью.
 
Частенько его приглашали и на семейные праздники в сутулые особняки богачей. Там он утончённо веселил публику, в прочем стараясь не опускаться до звания шута.

Друзей новоиспеченный музыкант так и не завёл, он давно уверовал в то, что свободно положить руку для опоры можно лишь на своё плечо. Жил Дорар один, в небольшом домике на окраине, с уютной комнаткой и с просторным чердаком, где хранился ненужный хлам и старая одежда.

Изредка Дорар вспоминал своего учителя, но не с благодарностью за полученное образование, а с некоторой тоской, из-за того, что последний не мог оценить заслуг ученика на музыкально-сочинительном поприще.

Ощущение одиночества Дорар стал чувствовать с удвоенной силой, после своего выступления в столичном ресторане, куда собрались многие влиятельные люди. Он вдруг понял, что больше всего на свете ему хочется кому-нибудь поведать о своём триумфе, похвастаться перед внимательным слушателем.
 
Долго перебирая всех своих поклонников, которые, по мнению менестреля, забыли бы его тут же, когда он перестал бы играть, Дорар пришёл к выводу, что он некому не нужен кроме самого себя.

С тоской наблюдая за оживлённой жизнью из окна нанятой кареты, молодой человек хмурился всё больше и больше, а мысли его становились мрачнее с каждым днём. Хотелось вернутся на лет пять назад. Вернуться назад, туда где осталось прошлое и детство, забота и ласка, привязанность и даже любовь. Но что-то останавливало ученика, что-то не пускало его тот час же отправиться в то место, которое он смело, мог назвать родным.

Но лишь через неделю он отбросил свой страх и предрассудки, и, надев походный плащ и взяв музыкальный инструмент, спешным шагом направился по дороге к усадьбе Мартина Скала. Путь обещал быть долгим, и времени всё хорошенько подумать, должно было быть достаточно.

*              *                  *

Тропинка, насмешливо дразнила странника, ловко виляя между исполинских елей и ржавых холмиков муравейников, и сколько бы Дорар не подбадривал себя уверенными глотками из дорожной фляги, выбраться на более удобную дорогу у него не получалось.  Наконец путник устало опустился на покрытый сероватым мхом камень. Валун был нагрет солнцем, и тепло нежно распространилось по натруженным костям менестреля. Свет Светлого Ока мерно проходил сквозь малахитовую листву, окрашивая листья в жёлто-зелёный цвет, этот лесной окрас был очень приятен, и, любуясь им и слушая пение птиц, странствующий слуга гитары расслаблялся всё больше и больше…
 
Разбудил его громкий, задорный свист. Вздрогнув, сказитель рефлекторно потянулся к кинжалу, но пальцы лишь царапнули воздух. Оружия на месте не было.
 
Свист повторился. Почуяв неладное, Дорар вскочил на ноги, но был тут же опрокинут подлым ударом сзади на пожухлый ковёр из сухих листьев.

- Стоять! Не оглядывайся!, - коротко шепнул ему в ухо, лесной гость и прижал к горлу Дорара лезвие ножа, - Тихо бард, а то разрежу твой длинный язык, и он станет таким, как у змеи.

Посмеявшись над своей глупой шуткой, человек легонько пнул менестреля под зад, и, услышав заслуженный скрежет зубов музыканта, улыбнулся ещё шире.
 
Слева от Дорара послышался скрип колёс и странник, с грустью подытожив то, дорога которую он так долго искал, была на расстоянии вытянутой руки. Проклиная добродушный камень и свою неосмотрительность, музыкант стал лихорадочно обдумывать своё нежданное пленение. Разбойники ли это? Будем надеяться, что они…
 
Сталь неприятно холодила шею, и, спеша пожаловаться на своё незавидное положение, Дорар внезапным рывком ударил затылком прямо в лицо своего пленителя. Тот неожиданно покорно отлетел в сторону, и, судя по стуку, ударился головой о ствол дерева, клинок выпал из его рук и менестрель, стремительно схватив оружие, и бросился в лесную чащу.

Метнув быстрый взгляд на одеяние ошеломлённого противника, Дорар с сожалением отметил, что столкнулся определённо не с бандитом. За поясом у нападавшего, торчал свёрнутый в трубочку свиток с печатью инквизиции королевы. Это то и повергло в смятение бывшего ученика, такие печати ставились лишь на инструкции членов тайной полиции.

Значит, его пытался задержать страж правопорядка? Нервно цокнув зубами, Дорар ускорил ход.

Его приучили всегда уважать закон, а то, что он сделал, было определённо не по закону. Хотя возможно этот человек просто украл письмо? Какой бы Тайный Рыцарь  стал бы таскать  такую ценную бумагу за поясом?
 
Рядом заржали лошади, Дорар резво затормозил, подняв в воздух тучи лесной пыли и опёршись рукой о жёсткий ствол дерева, прислушался. Сначала он не мог различить не звука, а потом уловил мягкий говор, шелестевший что-то быстро и невнятно.

- Инквизиция желает, ознакомится с содержимым моей кареты?
- Нет, нет, - говоривший закашлялся, - бросьте эти красивые слова, я хочу поговорить с вами, просто, как частное лицо.
- Ну, тогда в чём же дело? Неужели для этого требовалось останавливать меня?
- Разговор будет лишь между нами. Я не хочу, чтобы…
- Моя гостиная, прекрасное место для таких дел…
- Вы в этом уверены, Джек Лашер? Также как уверены в своём сыне? Пройдёмте лучше в карету…

Голоса стихли. Дорар опустился на землю. Так вот как. Вот как. В какое же дело впутались знаменитые Лашеры? Вануцу… Джек…
Вдруг раздался крик: «Трогай»!
Карета стремительно рванулась с места, и вскоре исчезла за поворотом.

А странник уже мчался прочь, да так, словно впереди его ждало всеобщее признание, а заодно и горы золота. Если высшая политика соприкасается с простым людом, то находится поблизости становится не очень выгодно. Конечно если твоей профессией не является слежка, а к несчастью неудачливого сказителя, он этим не занимался...

*              *                    *

Отбросив ногой в сторону неповоротливую курицу, Дорар переступил через отполированный подошвами порог и вошёл в дом Мартина Скала. В нос ударил резкий запах полыни, и, подивившись этому, менестрель, с волнением оглядел гостиную, ожидая увидеть глобальные изменения. Но опасения музыканта не подтвердились, за прошедший год в комнате ничего не поменялось, лишь незнакомая пыль ленивой пеленой лежала на мебели, да мохнатая паутина свешивалась со стен.

Привычным движением, стащив с себя плащ и швырнув его на полированную тумбочку, Дорар скорым шагом подошёл к креслу и уселся в него. Довольно ощущая лопатками знакомую мягкость сидения, ученик предался приятным воспоминаниям о былых днях. Из сладких грёз его выдернул хриплый окрик:

- Эй, что вы себе позволяете?

Менестрель встрепенулся, ожидая увидеть перед собой рисовальщика, но перед ним на удивление, стоял не Мартин, а какой-то седовласый мужчина с бычьей челюстью и кривым шрамом, рассекающим лоб. Его нос был подозрительно красным, что выдавало в незнакомце опытного пьяницу.

- В этот дом запрещено заходить, вы, что не видели печати на двери? Да вы вообще кто такой? – завопил старикан и недоумённо почесал свою волосатую грудь.

- Я известный менестрель Пурпурный Дорар, - с лёгкой обидой в голосе произнёс сказитель, чувствуя как в душе, заскрежетало беспокойство.

- Ну и имя ты себе выбрал, приятель. Будь ты не известным музыкантом, а я к счастью о тебе где-то слышал, не сносить бы тебе головы, - старик рассеянно потёр подбородок, - Но ладно, проходи. Я Ральф, служитель, у нас здесь труп, понимаешь ли, и труп из касты творцов, - он вдруг сунул руку в карман своих потрёпанных штанов и извлёк оттуда надорванную бумажку, - Написано, что покойный, это Мартин Скал, рисовальщик…

Дорар упал в кресло и удивлённо моргнул. Его лицо измазала гримаса недоверия, а затем подозрение, сменилось яростью. Да, как смеет эта пьянь играть так с его чувствами. с его единственной святыней...

- Что? – вскричал он, одновременно расстегивая рубаху, ему вдруг стало трудно дышать. 

- Я вижу, ты знал этого человека. Я сочувствую тебе, очень сочувствую. Это был достойный сын Эхелла, ведь именно такой у вас бог? Да, очень жаль. Я ведь тоже немного знал его, не то, что близко, - старик сделал отрицающий жест рукой, - То есть я, просто видел его работы, когда служил в столице. И видел его, красавца с каштановыми волосами, на одной из открытых выставок. Был так известен, а как только состарился и стал нуждаться в заботе, эх. Даже ученики и те покинули его...высосали всё-что можно и бросили... Умер то он один, в глуши, - старик тяжело вздохнул, - Вот ты я вижу менестрель, да? Да, и я думаю, ты не поскупишься сделать то, что любой художник счёл бы для себя честью! Исполни Последний обряд над телом покойного, это может сделать лишь почитатель Эхелла, творец. Сделай это для меня, для него.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 31.07.2007, 14:29

[Кейден]

Честно не знаю откуда. Знаешь может, ощущение де жавю, вот и все. Как будто бы это уже было. Не обращай внимания, меня иногда глючит.

- Стоять, - коротко шепнул ему в ухо, лесной гость и прижал к горлу Дорара лезвие ножа, - Тихо бард, а то разрежу твой длинный язык, и он станет таким, как у змеи.

Посмеявшись над своей глупой шуткой, человек легонько пнул менестреля под зад, и, услышав заслуженный скрежет зубов музыканта, улыбнулся ещё шире.

Из первого абзаца я поняла, что они стоят лицом к лицу, а из второго получается нет =( Или вредно по ночам читать, или ...

"Третьего было, как всегда не дано." по-моему это пишется так "Третьего было, как всегда, не дано." и лучше без "было", ИМХО.

С тоской, не нужна наблюдая за оживлённой жизнью из окна нанятой кареты, молодой человек, запятая не нужна хмурился всё больше и больше, а мысли его становились мрачнее с каждым днём.

Жаалко Мартина, он мне нравился.

[Джоуль]

Спасибо за замечания, я исправила.  Сценку с "лесным гостем" я подправила словами подсказками: "подлым ударом сзади", "Не оглядывайся"! Нормально?

Сразу огорчу. Смерти ещё будут. =( Но смысл так же ещё в том, что на картине любую смерть, любой поступок, любого персоонажа можно стереть, а точнее заменить. (намёк на то, что повесть о рисовальщиках)

Продолжаю... =)

Что мог ответить ему Дорар? Признаться, что он и был последним учеником художника? Признаться, что это он бросил старика нуждавшегося в уходе?

Молчание становилось всё более гнетущим. В полумраке острый профиль старичка, казался странно размытым, оледеневшим, словно вылепленным из смеси ночной темноты и лунного света.  Поёжившись, толи от неуверенности, толи от холода, Дорар сжал и зубы и покорно встал на ноги.

Ощущая в горле странное чувство голода, он подошёл к двери ведущей в кабинет художника и выжидающе посмотрел на своего нового знакомого. Служитель утверждающе кивнул. Тело было там.

Словно узник, поднимающийся на эшафот, Дорар вошёл в комнату учителя и захлопнул за собой дверь. Всё впало в глубокую тьму, и на ощупь, пробравшись к письменному столу, музыкант обнаружил самодельный светильник. Он всё ещё стоит здесь, как мило…

Как только сказитель запалил фонарь, слабый язычок света непрерывно танцующий на фитильке еле-еле осветил комнату, скорее подчеркнув печальную, словно жившую отдельной жизнью черноту.

Мучительные сомнения, терзавшие его душу, проснулись в нём с новой силой, когда он увидел покойника, накрытого сверху изумрудно-серым одеялом. Не хотелось верить в то, что этот человек больше не будет сидеть рядом с ним, сердится и рисовать, рисовать. Даже не верится, что это Мартин. Какая глупая мысль…

Почувствовав, как сердце наливается безумным азартом надежды, и, понимая, что  жестокое разочарование будет от этого в тысячи раз хуже, посеревший Дорар стремительным движением откинул покрывало с лица покойника. Его грудь издала слабый стон, а руки предательски дрогнули.

Перед ним действительно лежало тело Мартина Скала. Знакомое и одновременно чужое, лицо учителя было покрыто мрачной синевой, нижняя челюсть расслабленно отвисла, приоткрывая рот, словно калитку, из которой вырвался умирающий дух.
   
Всё это выглядело настолько нелепо и ужасно, что страх пронзил менестреля лезвием  тупого мачете. К тому же от всего тела поднимался отвратительный запах, перебивающий назойливый аромат полыни и Дорар рефлекторно отшатнулся в сторону, а душу едко уколола совесть. Он постеснялся запаха? Запаха?

Но менестрель не мог ничего с собой поделать, запах гнал его прочь, и, сделав шаг назад, Дорар понял, что никогда не сможет сделать шаг вперёд. От тела веяло чем-то не родным, диким, наверное, труп пролежал здесь уже недели две.

- Твари! Мерзкие твари! - в ярости вскричал Дорар, опять же обращаясь ко всем людям разом.

Им было трудно увезти тело? Им было трудно…

Люди несколько не изменились с того момента, когда художник впервые произнёс правду насчёт их искусства и умения. Они остались такой же дикой толпой, такими же паразитами, сосущими кровь, и, отпускавшими свою добычу, лишь, когда та умирает.

Научится ненавидеть мир людей легко, а как же научится его любить? Никак, ответил сам себе менестрель и грустно вздохнул. Он не будет брать пример с паразитов, как он может стесняться единственного себе подобного? Как он может стесняться величайшего из рисовальщика, ведь проводить его это великая честь…

И словно бросая всем вызов, Дорар, кинулся на Мартина Скала, как на крепостную стену и по-приятельски обнял его. По щеке устало скатилась ещё одна слеза. Она со звоном упала на покрытый грязью пол и тем самым отбила траурный марш по покойному.

Совесть и стыд недовольно зашевелились в менестреле, когда он отошёл от тела и сел в высокое кресло, неутомимо борясь с нахлынувшими воспоминаниями. От них было больно, очень больно, так как Дорар знал, ничего уже не будет так, как было когда-то…

- Я обращаюсь к тебе неукротимый Эхелл, вселяющий в нас терпение и талант, - зашипел Дорар, - Я обращаюсь только к тебе, прими в свои объятия великого сына своего, искусного рисовальщика, - Мартина из рода Скалов. Прими его и прими моё слово дела, прими мою просьбу и передай ему, что его верный ученик Дорар всегда помнил его и любил, как отца…

Что-то ёкнуло в сердце, и, сбив со стола чернильницу, Дорар вышел из комнаты. Рисовальщик так и осталось лежать, беззвучно глядя куда-то выше потолка, великий человек встретивший бесславную кончину. Видел ли его Эхелл? Кто знает, есть ли вообще такой бог?

Музыкант с лаской провел рукой по двери, ведущей в кабинет учителя и шепнул:

- Ты умер, отец. Да, мой второй отец умер. Удачи тебе…

В его голосе не было не печали, не ласки, - лишь сухая констатация факта, утверждения того, что художник ушёл навсегда и Дорар окончательно остался один. Его накрыла волна тягучей тоски, густой и чёрной словно гуталин. Он покачал головой, дивясь столь неожиданным чувствам вызванными простыми словами.

Половицы рассеянно скрипели под тяжёлыми сапогами ученика, слабо попискивали мыши в подвале, ветер торжественно развевал занавески в кабинете учителя. Вытерев мокрые глаза Дорар вдруг издевательски улыбнулся и схватив со столика кисть обмакнул её в свою ладонь, в ямке, которой скопились капельки слёз.

Будь прокляты эти кисти и краски! Будь всё проклято! - в безумие вскричал менестрель и со всей силы стал водить кисточкой по стене, всем своим телом ощущая, как неумолимые образы подхватывает ветер и уносит их прочь. Что он рисовал своими прозрачными слезами? Ярость! Он рисовал то, что пылало в его груди! Ярость и боль! Боль и ярость! Пусть будет гроза! Такая гроза, которой ещё не видел мир! Духота! Пусть воздух дребезжит, словно натянутая струна гитары!

Внезапно по зеленоватому подоконнику застучали капли, а из распахнутого окна дохнуло свежестью. Гроза не спешила разразиться. Ярость тонула в облаке печали, которой хотелось не ранить, а поделиться.

Скоро траурный дождь сменился ливнем, и всё утонуло в серой пелене воды. Холод, алча горячей плоти, ворвался в дом и ничто, кроме шумного дыхания ученика не могло разогнать его. Всё окаменело и лишь рука пьянчуги жила, отдельной жизнью подливая, и подливая рома в кружку. Наступила ночь, и явственный мрак сумерек разгоняли лишь робкие голоса вечно пьяного старика и приунывшего Дорара, топившего свою грусть в алом вине.

- Он был, таким, хорошим, -  по-ребячески всхлипывал Дорар, украдкой вытирая нос, - Я любил его, он ведь заменил мне отца...

- Я пью за Мартина Скала, самого великого рисовальщика, - строго произнёс служитель, и, не чокаясь, осушил кубок.

Менестрель повторил его движения и с удовольствием почувствовал, как тело наливается теплом. Говорить о смерти учителя вдруг расхотелось. Наоборот хотелось забыть. Всё забыть.

- Вы когда-либо сами пробовали рисовать? – вдруг спросил Дорар и оскалил зубы, - А?

- Я? Конечно, пробовал, и получалось довольно неплохо. А, всё благодаря этому Мартину, я слушал его открытее уроки, как и сотня других человек, - с жаром произнёс старик, окунувшись в водоворот приятных воспоминаний о прошлом.

- Да же так? – в душе бывшего ученика проснулась обида, - Если он вам так нравился, почему же вы не убрали его мёртвое тело? Вам было трудно это сделать? Отплатили бы ему за уроки.

- Мне? – не желая чувствовать смятения Дорара, переспросил служитель, - Конечно, я мог убрать тело, но, видишь ли, мне было приказано не делать этого. И приказано не кем-нибудь, а, - старик пьяно ухмыльнулся, - Тайной стражей…

- Тайной стражей?! – одновременно с ужасом и недоверием воскликнул менестрель, слова служителя внезапным ударом вышибли хмель из его головы, - Не верю!

- Да, да именно она. Сюда приехали Тайные воины, чудом оказавшиеся здесь и опечатали дом, объявив то, что Мартина Скала отравили. Видимо и там есть его почитатели, точнее были. Затем перерыв весь дом, и забрав какие-то ценные бумаги, они уехали и вернулись сюда уже с инквизицией, - старик у которого язык, развязался, словно шнурок от ботинка, - А они оставили здесь меня и приказали сторожить тело до утра, и если вернётся подозреваемый…
 
Служитель в досаде прикусил язык, но предательские слова уже слетели с его языка.

- Кто подозреваемый? – настороженно спросил Дорар, вставая.

Служитель посмотрел по сторонам, и, убедившись, что они одни в пустом доме, прошептал:

- Ты хороший парень и сможешь держать язык за зубами,  слушай, подозреваемый некто Дорар Раймах, твоя тёзка, последний ученик рисовальщика. Я пьяный старик и вряд ли, кого найду, но ты странствующий менестрель, поспрашивай людей, и быть может ты, сможешь найти этого гадёныша! Отплати ему за всё, а потом доставь инквизиции, и  я сам вспорю его живот! Убийце…

Старик ещё долго проклинал «убийцу», а Дорар уже уносил ноги, прижимая к грудь гитару и кисточку, стащенную из усадьбы на память об учителе. Дом уплывал прочь, а пурпурные сполохи рассвета уже мелькали на ночном небе.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 31.07.2007, 14:42

[Джоуль]

4 глава "Запертый загон"

Нет, ничего хуже, чем ожидание неизбежного. Нервно теребить краешек засаленного покрывала, молча захлёбываясь в гнетущем отчаянье, остро жалящем сердце. С надеждой озираться по сторонам, ища взглядом родные предметы: гитару, ковёр на стене, небольшой мольберт одиноко лежащий на шкафу. Когда он был использован в последний раз? Давно. И поэтому Дорару было ещё страшнее, липкий страх устало собирался внизу живота, сладостно щекоча подмышки выступающим холодным потом. Сколько дней прожито зря. Он сможет вновь использовать эти вещи не скоро. Возможно, вообще он никогда не увидит их.

- Прощайте, - шепнул он всей обстановке комнаты и заботливо провёл рукой по висевшему на крючке домашнему халату, - Прощайте. Я не говорю «до свидания». Хотя почему?

  Вздрогнув и попытавшись, справится с пушистыми мурашками, растекающимися между лопаток, менестрель резко и неожиданно почувствовал, что находится на волосок не только от ареста, но и возможно от смерти. Законы в те времена были суровы, и за убийство полагалась смертная казнь. А, будучи по документам, тем единственным, кто общался с Мартином за последний год, все подозрения ложатся именно на него, на ученика. Хотя стойте!
 
По своему виду тело покойного уже было немного подпорчено временем. Значит, труп пролежал в доме недели две. В прочем странно, что его обнаружили, так скоро. У Мартина не было назойливых соседей, которые могли пожаловаться на запах, не было и родственников, пристально следящих за наследством. И тем более странно, что труп обнаружила Тайная стража. Видимо кто-то, возможно даже сам убийца сообщил Рыцарям Ордена Тени о том, что в усадьбе труп. Но для этого надо было знать, где убежище рисовальщика! А эту информацию мог знать только тот, кто знал художника лично…

А с кем "из своих" мог встречаться Мартин Скал за этот промежуток времени? Для старых людей время течёт быстрее, чем для молодых. Ну а всё-таки? Разве, что с Вануцу.  С Вануцу. Да, Мартин Скал хотел забрать кольцо. Перстень рисовальщика. А если предположить, что Вануцу очень хороший специалист по ядам и добавить то, что они немного повздорили…

- Да! –  восторженно крикнул Дорар, - Это Вануцу!

- Открывайте, городская стража! – зычно пробасили в ответ шансонье, мужские голоса за дверью, - Открывай! Хуже будет!

Но Дорар не слушал.

- Вануцу, - зачарованно повторял он, - Вануцу.

Он не слышал мощных ударов плечом о дверь. Он не почувствовал, как тяжёлые руки легли на его худое плечо. И даже, когда тяжёлая рукоятка меча опустилась ему на голову, Дорар не вскрикнул, а просто молча вырубился.

*                      *                      *
Чаще всего на допросах в тюрьме, он молчал. Когда его спрашивали о том, почему он утверждает, что покинул рисовальщика за долго до его смерти и зачем вообще ученик покинул своего учителя, Дорар ещё крепче сжимал зубы. Сказать, что он просто обиделся, было глупо и стыдно. А твердить имя «Вануцу» он перестал, как только из уст одного из стражников услышал фразу: «Джек Лашер известный политик, но своему сыну он даёт художественное образование». Бороться с политическими деятелями, всё равно, что бороться с мельницей. На место одного тут же придёт второй, также желающий искоренить того, кто вывел его предшественника. А жаловаться и надеяться на чужую помощь, казалось Дорару бессмыслицей.
 
  В этом наш ученик ни сколько не изменился, - он так и остался тем маленьким мальчиком обучающемуся рисованию. Понятия, - верность, честь, достоинство вдалбливались в него  чересчур долго. Признаться же в собственной ранимости было позором, при чём навсегда. И даже кончина на эшафоте не была веским предлогом, чтобы унизить себя в глазах других людей.

Нет, конечно, Дорар не хотел смерти и он давно отбросил в сторону предрассудки. В его планы определённо не входила благородная гибель и гибель вообще. И он был готов всё сказать. Но, сейчас горюя о Мартине, его язык не поворачивался, произнести, что-либо плохое о своём учителе. Да и если учесть то, что в дороге он оглушил одного из Тайного воина... Вообщем положение у шансонье было очень щекотливое, с одной стороны маячила жестокая петля, а с другой медленная и неприятная смерть. Смерть вообще вещь довольно нехорошая, некогда не знаешь, когда лезвие Госпожи Жизни просвестит над твоей головой. Внезапность, - главный минус.

Когда один из инквизиторов заявил, что применит пытки, дабы развязать язык подозреваемому, Дорар просто сплюнул на чёрный пол, всем своим видом показывая презрение. Он знал, что если молвит хоть слово о том, что он видел и слышал, пока шёл к Мартину, никакого разбирательства не будет. Его просто отдадут в руки палачей сразу…
 
Следователь кисло улыбнулся, своими жёлтыми зубами, похожими на клыки и отдал менестреля в руки палачей. Официальный суд будет, а сейчас прокурору нужны доказательства и желательно показания. Имея на руках улики, без чистосердечного признания можно и обойтись.
 
Начали очень изящно. Без огня, тисков и прочих атрибутов тогдашних служб тайной полиции, на которую в те светлые времена была возложена обязанность, заниматься расследованием дел связанных с политикой, шпионажем и убийствами.

Палач, покрытый солёной смесью крови и пота, даже не утруждая себя надеть чёрную, похожую на мешок маску, широко ухмыльнулся и швырнул Дорара на каменный пол, в который были вделаны пять  грубых креплений, для ног, рук и туловища. Приковав менестреля, уже готовившего свою речь протеста, к полу, палач с очень умным видом направился к обшарпанному столику, и извлёк из его ящика, половинку скорлупки ореха, размером с кулак ребёнка и небольшую коробочку, в которой что-то подозрительно копошилось.

Музыкант затравленно посмотрел на палача и открыл рот, дабы закричать, но его мучитель лишь гордо опрокинул содержимое коробочки в половинку ореха, и непринуждённо перевернув её, поставил  на оголённый живот несчастного сказителя.

Какой бы мягкой пыткой это не казалось, но к чувству беспокойства и неуверенности Дорара одновременно прибавились ужасные и болезненный сокращения мышц живота, так как население коробочки неутомимо металось под крышкой ореха, силясь выбраться наружу. Через минуту Дорару стало очень щекотно, а через пять крик менестреля не хуже любой песни стал терзать уши тюремщиков. Музыкант просто обезумел, он бил головой об пол, вытягивал шею, и отчаянно дёргал туловищем. Боли не было, была лишь адская мука, от которой Дорар сходил с ума.

- Хватит! Хватит! Я всё…всё, скажу! – с рычанием завопил Дорар через десять минут, но некто не прекратил экзекуцию.

Ухмылка палача стала шире, а инквизитор с лёгким оттенком удовольствия прислонился к кирпичной стене, слушая крик музыканта и отдалённые вопли людей, находящихся в других камерах. Пожалуй, эта симфония определённо начинала ему, нравится. Вечность длится долго и конца ей не видно…

- Я… я убил, я убил рисова…, - прошипел Дорар, извиваясь от пытки.

Инквизитор  словно очнувшись от глубокого сна, поморщился и сделал знак палачу, который в тот же момент убрал орех с насекомым прочь. Видимо они ждали продолжения тирады.
 
И тут Дорар очень мастерски разыграл обморок, но некто не оценил его искусства, зрители привычным движением вылили на «актёра» ведро с водой и музыкант мгновенно пробудился.
 
- Говори, голубчик, не тяни, - проскрипел тюремщик и оттёр со лба выступивший пот.

Только сейчас Дорар заметил, что на его старшем мучителе была одета белоснежная, праздничная рубашка. Скривившись, Дорар вновь театрально закрыл глаза и опрокинул голову на бок.

- Как хочешь, брат, - уныло проговорил служитель закона, - Дело твоё. Ты единственный подозреваемый, а значит и единственный убийца.

Логика поражала. Но у Дорара не было времени оценить её по достоинству. Допрос продолжили с удвоенной силой.

Затем его просто били. Сил отвечать на вопросы не было, а  факты и правдивые выдумки утонули в стоне: «Я убил Мартина Скала". Они хотели узнать лишь то, что было им нужно. Они узнали это. А было ли это правдой или ложью, - это было не важно.
*                      *                    *

В промёрзшую камеру Дорара бросили полуживого. Темнота, жестоко перемешивалась с тюремным запахом грязи, железа и крови и лишь этот грубый аромат боли оживлял менестреля, не позволяя навсегда улететь в страну Эхелла. Решётка печально блестела при тусклом свете одинокого факела. Лунный свет пронзительно освещал спокойное лицо невиновного узника, лежавшего на деревянном щите, служившему ему кроватью.
 
Коридор напротив был пустынен и дрожащую тишину прерывали лишь чьи-то редкие вздохи и позвякивание амуниции стражника устало бродившего по скудным просторам темницы.
 
Во тьме вдруг сверкнул огонь чьих-то глаз.

- Спокойно ночи, Дорар, - прошептал пленник и слабо улыбнулся. Сейчас он был настолько одинок, что мог говорить лишь сам с собой.

Сообщение отредактировал Джоуль - 04.09.2007, 13:46

[Джоуль]

Запах сгнивших водорослей сердито ударил в ноздри, Дорар недовольно поморщился и перевернулся на другой бок. Покидать царство Сна не хотелось, но дуновения морского ветра злили и раздражали юношу, так, что, наконец, ему пришлось смиренно открыть воспалённые глаза.

Какое всё тёмное, слабо подумал менестрель и со страдальческим стоном поднялся на ноги. Суставы заныли, а пол зловеще качнулся, но музыкант чудом сохранил равновесие.

- Люди, есть, кто живой? – просипел он, ощупывая своё лицо и с ненавистью подмечая на нём новые синяки и ссадины, - Эй, броненосцы, жив кто?

Ответом ему был лишь злобный крик чаек,  донёсшийся откуда-то сверху. Поёжившись, менестрель подошёл к крохотному окошку с решёткой и тут же зажмурился от резкого удара солнечных лучей, хлынувших в камеру.

Когда дурманящий свет солнца стал привычен для узника, Дорар понял, откуда в его тюрьме злой запах моря, крики морских птиц и непривычная качка. Он был заперт на корабле! Корабль-тюрьма! Это было что-то новое…

Перед ним величественно расстилалась тёмно-синяя бездна вод, которую с детской наивностью терзал переменчивый ветер, вызывая невысокие волны, увенчанные белозубыми барашками. Когда юноша вглядывался в это воинственную, водную гладь, ему казалось, что хоть снаружи море и блестит сапфировыми оттенками, внутри, на глубине, оно чёрное, как оперение ворона. От ощущения бесконечности у него закружилась голова, и, стараясь не смотреть на синевший у горизонта хребет песчаного берега, дразнивший своей недоступностью, Дорар отпрянул от решётки и занялся изучением своей временной обители, и главное поиском еды.

Стены его камеры были словно вылеплены из пугающего мрака, желающего дотянуться до горла заключённого, сдавить, погубить. Передёрнув плечами, шансонье с недоумённым видом постучал по одной из перегородок, и, уловив ухом гулкий звук, довольно ухмыльнулся, - это действительно была тюрьма, рядом с ним находилась ещё одна клетушка. Радуясь за изобретательность властей и тому, что он находится не в лапах Инквизиции, а в простой тюряге, музыкант оттёр пот с лица и угрожающе крикнул:

- Эй, тут есть кто-нибудь? Я есть хочу!

Молчание. Придётся проявить чуточку оригинальности, поразмыслил Дорар, и тут же смекнув в чём дело, заорал:

- Эй, вы гнилозубые, есть тут такие или нет? Жирные пиявки!

Покричав так минут пять, и счастливым взглядом проводив промчавшегося по узкому коридору тюремщика, посмотревшего на Дорара, так как курицы смотрят на павлина, забравшегося в курятник, сказитель ликующе понял, что он тут не один. А всё-таки где же еда? Ну, сейчас они ему быстро есть принесут!

- Жирные пиявки! Хватит спать молокососы!

Его вопли не блистали оригинальностью, но грохотали довольно громко, что было и надо. Ещё через пару минут из соседних камер донеслись разочарованные в жизни вздохи и лаконичные, но очень точные ругательства и тогда менестрель ловко сменил тактику своего небольшого развлечения.

- Эта тюремная крыса вообще с ума сошла, нацепила чёрный мундир и будит тут своими насмешками всех подряд. И так нагло ключами брякает, - громко заголосил юноша, хитро оскалив зубы. Бедный тюремщик, как он мог знать, что и на него могут всё свалить. От голода начинало подташнивать.

Ещё десять минут все узники дружным хором перетирали косточки тюремному ключнику, который, судя по всему, и оскорблял заключённых, а Дорар скромно молчал, своим музыкальным слухом слушая, как гневно стучат сапоги разбуженного роем голосов, капитана стражи, своего рода начальника тюрьмы. Утро выдалось до неожиданности весёлым и каждым дюймом тела ощущалось, как какое-то дикое возбуждение охватывает обессиленый разум. Душу, ранее скрученную в тугой и мокрый узел, словно кто-то распутывал, нежными горячими пальцами.

Из соседних камер раздались вскрики, видимо железная рука, разбуженного правосудия дотянулась и до них. По коридору пронёсся раскрасневшийся стражник, волоча за собой сумку с хлебом и дешёвым, жаренным мясом.

- Нет, крикунов не кормить! - загремел голос капитана, - Накорми этих, новеньких, которые молчали. Пусть знают, что я поощряю дисциплину в этом стаде коров, посланных на бойню...

*                  *                    *

Тихо смеясь над своей выходкой и лакомясь аппетитным кусочком хлеба, выданным ему дежурным охранником к завтраку, Дорар злорадно слушал гордую речь капитана стражи, вещавшего о том, что всех, кто откроет рот, сидя в камере, он собственноручно утопит.
 
Горе остальных узников, как некогда воодушевили музыканта, и тот с философским спокойствием растянулся на своём жёстком ложе, принимая солнечные ванны.
 
Освежающий, весёлый ветерок довольно гулял по темнице менестреля, и как не странно, сейчас Дорар почувствовал себя почти счастливым. Впервые ему не надо было ни о чём думать, уже смирившись со своим пленом и нависшей казнью, так как он во всём признался под пыткой, сказитель предался простой жизни, не размышляя о будущем и не вспоминая прошлое. Все его инстинкты рефлекторно свелись к одному: еда и сон, сон и еда, ну и разумееться небольшие развлечения, состоящие из поддразниваний и издёвок над другими осуждёнными.

Пытаясь отгородиться от пугающей реальности, спрятаться от нависшей смерти, музыкант постепенно дичал. Ему не хотелось думать и он не думал. А однажды попытавшись поразмышлять о будущем Дорар понял, что просто позабыл как это делается. Он слишком долго боролся с внутренним беспокойством, слишком долго, и почти сошёл с ума от опустошённости и неуверенности, которую лишь безуспешно пытался скрыть за своей ядовитой наглостью и лживым чувством невозможного здесь комфорта...

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 05.08.2007, 9:29

[Джоуль]

Туман забытья полностью затянул сознание Дорара. Он ел скудную тюремную пищу, пил чуть солоноватую воду и радовался жизни, наслаждался своим беспросветным существованием. Сколько дней он провёл в этой камере? Менестрель не помнил…

Агатовую бесконечность дней, сменяли тусклые недели, в тюрьме становилось всё холоднее и холоднее, а бурной море с каждым закатом солнца, становилось мрачнее.

Узникам выдали потрёпанные одеяла, которые не столько защищали от холода, сколько впитывали вечную сырость этого прогнившего корыта, именуемого кораблём.

Изредка, дрожа от кусачего ветра и кутаясь в обрывки одеял Дорар, сонно напевал себе, что-нибудь, но даже он замечал, что его сочный баритон хрипит, а слова забываются и тонут в серебристой пелене тоски.

Наступали холода. Лето отчаянно боролось с осенью, но с каждым часом отступало назад. Собирался последний шторм, которому как не странно было суждено окончательно изменить судьбу непокорного ученика, переписав её заново.

Первые капли дождя упали на грязный пол камеры Дорара, а пьяный ветер подхватил жемчужные брызги волн и швырнул их прямо в лицо менестреля. Воздух задрожал, и первый аккорд грозы потряс небо, разрывая шов серого ливня, в безумии соединившего море и небеса.

Корабль качнуло, сказитель, поддавшись инстинкту самосохранения, вскрикнул, а затем вцепился в решётку двери.

- Откройте! – завопил он, - Кто-нибудь!

Из соседних камер тоже донеслись протестующие возгласы. Но тюремщики молчали, и лишь ветер могильно завывал в коридорах.

Свинцовые тучи, перемешались с тяжёлыми волнами, опрокидывающимися на латаные борта корабля-тюрьмы, и ночь завладела днём, когда ещё один удар потряс корабль и раздался жестокий треск.

Ужас ошпарил Дорара и тот, вцепившись в ржавые прутья решётки, чуть не задохнулся от липкой паутины страха окутавшей его лицо. В это мгновение он понял, что на корабле никого не было. Тюремщики и стражники покинули судно, оставив смертников наедине с неукротимым палачом, - бесстрашной бурей, призванной карать и разрушать. Каждый должен встретить смерть. Боги на небе узнают невиновных.

- Я требую суда! Суда и расследования! – сотрясал воздух крик менестреля.

Раздался шум журчащей воды. Огромная и безумная стихия проломила борт корабля и теперь неслась по коридору, вышибая двери, и топя заключённых.

Правосудие развивалось. Старая тюрьма-посудина пришла в негодность и дабы возместить потери пришлось сэкономить на палачах и охране.

Вода быстро ворвалась в камеру Дорара, и её  шелест быстро заглушило предсмертные крики остальных узников. Сжав ледяными тисками лодыжки музыканта, она быстро добралась до дрожащих колен, постепенно обвила пояс и стала подбираться к трепетной, пылающей жаром груди.

=====

Ну покритикуйте хоть чуть чуть. А то я же волнуюсь, - вдруг неинтересно?! Если плохо, то постараюсь исправиться, ну а коли безнадёжно...тоже. =))) *осторожно складывая лапки и пытаясь увильнуть от ответсвенности* =)))

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 05.08.2007, 10:17

[Джоуль]

Буду толкать по тихонечку....=) Раз некто не комментирует. =)))

====

В этот момент он внезапно почувствовал ужасающее, душащее отчаянье, которое вползало в него вместе с царапающими прикосновениями язычков солоноватой воды. Затравленным взглядом, он словно под гипнозом, наблюдал, как ледяные оковы влаги сжимают его в неразрушимых тисках. Так ведёт себя потенциальная жертва, она не сопротивляется и погибает…
 
Сбросив себя предательские чувства, Дорар метнулся к окну и с яростью стал выламывать прутья решётки. Казалось, что шансонье только проснулся, только сейчас вырвался из призрачного мира сновидений и туманных грёз.

Но его пальцы были слишком слабы. Страх был плохим помощником. Вода, тяжёлым бархатным покрывалом окутывала тело молодого художника. Интересно захлебнуться это не больно? Он мог думать о смерти, но не мог ждать её…

Рука, подобно когтю дикой кошки взметнулась вверх и в безумии рванула самый тонкий прут, решётки. «За что? За что?» - грохотало в ушах. Он заперт словно животное в загоне…

Дорар обезумел. Волна противно ударила его в лицо, оставив в носу солёную боль и едкий яд страха за будущие. Менестрель фыркнул, и, сжав истерзанную руку в кулак, с гневом обрушился на решётку. Он хотел жить. Зачем? Чтобы отплатить…за всё, за всех. За убитого Мартина. За боль. За издевательства. За всех и за всё. И за себя…

Указательный палец с хрустом вывернулся из сустава, также как и гвоздь, наспех вбитый для того, чтобы держать решётку загона. Прут поддался и словно мягкий корневой ствол гнилого тополя, был выкорчеван из своих недр. Но кто победил? Кость, металл? Или гнев сразивший страх?

Осталась лишь ещё одна тонкая полоска железа, отделявшая его от свободы, и это ничто, по сравнению с проснувшейся силой Дорара. Они думали, что покойная атмосфера тюрьмы лучше всяких запоров? Они ошибались, ошибались…

Но вода прибывала слишком быстро. Наконец собрав остатки своей жалящей злобы в единое целое, музыкант взвизгнул и головой вперёд прыгнул в тюремное окно, отталкивая сутулым плечом в сторону последний блестящий прут. Туда, куда пролезла голова, пролезет и тело, и, вывернувшись, как дикая кошка, Дорар рухнул в коварную бездну, пугающую и манящую одновременно.

*                    *                  *

  Ледяная вода ошпарила юношу, но он, не растерялся, а быстро сбросил свою тонкую обувь, неумолимо тянувшую ко дну. Сжавшись в комок и напрягшись всем телом, он высвободился из смертельных объятий своего тюремного рубища. Оно могло бы защитить от холода, но в тоже время оно тащило на глубину не хуже всякого камня…

Отфыркиваясь от забившейся в нос воды, менестрель отплыл на безопасное расстояние от тонувшего корабля, не желая быть проглоченным прожорливой воронкой, которая возникнет в гнетущей черноте моря, когда судно утопнет.

Как не странно сейчас он ощущал чудесную ясность в голове, - его стремительные решения оказывались правильными, а наградой за его дикое упорство была жизнь. Словно его терпеливо вели чьи-то заботливые руки, вели по всем топким преградам и трудностям.

Вдруг что-то резко схватило Дорара за ногу. Побелев, он рванулся вперёд, но это что-то обвило ступню и  пронзительно укололо  нерв. Его ослабленные пальцы предательски свело! Слабость...как он не навидел её...

Боль тащила вниз и захлёбываясь, менестрель в отчаянье ударил ладонями по поверхности воды. Так не должно было быть. Не должно.  Брызги, как кремневые наконечники стрел взлетели ввысь и смешались с острыми нитями дождя в серебристо-сером вихре.

Он был маленькой щепкой, которою бесшабашный шутник-ветер, вынес в широкий, как пояс Эхелла океан. Океан велик. Океан может убить кого угодно. Но заметите ли вы маленькую песчинку на своём воротнике? Заметит ли океан щепку, дрейфующую на его зеркальной глади?

*                  *                *
На зубах хрустел песок. Пальцы судорожно сжимали сучковатое бревно, обмотанное липкими водорослями и паутиной из чёрного ила. Это была земля. Море отпустило его обратно. И в этот момент Дорар, как не абсурдно, понял, что такое счастье:

Счастье – это быть живым. Счастье в том, чтобы иметь возможность радоваться тому, что у тебя есть. Быть опять на земле, было самым великим счастьем юноши. Мокрая грязь из рясы и песка приятно холодила лоб, она давала отдых измученным рукам и предавала сил, для того, чтобы снова встать и бороться. За что? За счастье и за землю…

Опёршись рукой на опутанную зеленью корягу, он встал на ноги. Голова трещала, а перед глазами замерцали ядовито-лиловые краски. Мир плавал в прозрачной акварели утреннего тумана, на мольберте неба, какая-то одинокая звезда заманчиво сверкнула и через мгновение расцвела первым солнечным лучом, лениво бросив своё отражение в спокойное, как ясное небо, море.

Свет разбуженного солнца мягко окрасил прибрежные скалы и песок в персиковый оттенок. Стволы деревьев, возвышающихся на песчаном утёсе, таинственно блеснули изысканным янтарём.

Холодная, как сталь клинка, красота мира завораживала и нелепо моргнув, Дорар, вдруг со смехом сказал:

- Ну, погоди, и тебя ещё нарисую!

Свобода опьяняла, а весёлый хор птиц, довершил рисунок царства Эхелла, внезапно возникшего перед менестрелем. Лицо юноши исказила гримаса удивления и он закатив глаза рухнул обратно на песок, вдыхая свежий морской воздух и чувствуя, как волна нежно щекочет пятки. Эхелл…Эхелл. Где же ты? Почему тебя нет, тогда, когда я счаслив? А?

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 10.08.2007, 12:19

[Троица]

не фига себе.........
"Холодная, как сталь клинка, красота мира завораживала, и нелепо моргнув Дорар вдруг со смехом, сказал:" - проверь запятые


Сообщение отредактировал Троица - 10.08.2007, 11:19