IPB

Здравствуйте, гость ( Вход | Регистрация )

 
Ответить в эту темуОткрыть новую тему
> Ворон птица одинокая, роман из жизни вольных мечей
Дрого Андерхилл
сообщение 05.04.2011, 16:23
Сообщение #1
Хоббит
Участник
Адепт
****


Пол:
Сообщений: 164


И это пройдёт.



Представляю на суд общественности начало ещё одного романа.


ГЛАВА  1.                                                     
                                                                            Мир, это война в другом месте.
                                                                                        Неизвестный генерал.   
    Неяркое зимнее солнце не спеша, поднялось из дымки окутавшей горизонт. Сбросив туман с пологих холмов в сырые лощины, оно пробежало по вершинам могучих дубов приморской пущи, бросило горсть золота в текучий свинец неспокойного моря. Шагнув по заснеженной речной долине, скользнуло по ледовому панцирю полноводного Нарка, позолотило шпили Блистательной Наркинеи и выкрасило в легкомысленный розовый цвет неприступные стены грозных бастионов, сложенных из серого дикого камня Дигбертом Великим, прадедом нынешнего короля. Рассыпав блики по крутым крышам великого города и полюбовавшись утренней суетой его многочисленных обитателей, любопытное светило заглянуло в высокие окна городского магистрата.
  Утренние лучи, влившиеся в стрельчатые окна зала собраний городских старейшин, растворились в блеске, исходившем от многих десятков человек расположившихся на высоких скамьях в несколько рядов вдоль стен обширного помещения. Свет сотен свеч, в высоких шандалах расставленных по всему залу, отражался в золотых коронах, сверкал в самоцветах украшающих мечи и кинжалы, переливался в золотом шитье роскошных одежд и боевых знамён с гордыми гербами. Духовные и светские владыки Запада собрались на Заключительное заседание Великого Собора ещё вчера, сразу после мессы. Уже несколько часов герольды возглашали результаты сложных переговоров закрепивших итоги войны, двадцать лет разорявшей просторы Веспера – западной части Ойкумены.
  Верховный понтифик – благообразный старик с белой окладистой бородой и пронзительными глазами, окинул взглядом собравшихся. Кого здесь только не было! Государи могущественные и слабые, мудрые правители и ленивые сибариты, за которых всё решают фавориты и любовницы, спесивые короли мизерных царств гористой Траквинии и сиятельные маркграфы, чьи владения напоминали империи, а вассальная зависимость от какого-нибудь  короля нисколько не мешала воевать с сюзереном. Плотной группой, сверкая неприкрытыми бронями, сидели сконские ярлы. Большинство из них были беднее любого наркинейского купца средней руки, но гордостью обладали поистине  императорской и подчинялись лишь решениям Стровинга – общего собрания вольных ярлов, посланцы которого сейчас заносчиво поглядывали вокруг. Нелегко было собрать такую компанию в одном зале. Больше года длились предварительные переговоры и согласования тех решений, которые принимались в течение последнего месяца на заседаниях Собора и озвучивались в этот момент. Больше года разъезжали по всему Весперу послы курии и легаты понтифика, то в торжественном посольстве с роскошной свитой, то тайными путями, под видом купцов, а то и нищих, зачастую рискуя головой. 
  Только сам понтифик, да ещё всемогущий Отец всего сущего знают, сколько пришлось потратить сил и золота, чтобы добиться взаимных уступок враждующих сторон. Сколько пришлось пролить крови, чтобы заставить самых непримиримых прекратить кровопролитие. Даже к осуждаемой святой церковью магии прибегали, дабы смирить гордость непокорных.
  -О-хо-хо… Блага ради творили грехи смертные и непотребства великие, прости нас, Господи! – почтенный иерарх незаметно осенил себя святым знамением колеса и погладил драгоценную панагию – символ его духовной власти, покоящуюся на необъятном, затянутом златопарчовыми ризами животе. – Ведь эти нечестивцы, какую моду завели! Превратили войну в доходное ремесло, отхожий промысел! Наживались на грабежах! А то, что мужик разорён, хлеб сеять некому, торговля замерла, им дела нет. Кругом солдатня. Сегодня за того воюют, завтра за этого, а войны нет, так грабят на большой дороге. Одно хорошо, города в силу вошли. За стенами и ремёсла и торговля крепнуть стали. Городские советы и государей своих образумить помогли. Вон их представители, в углу жмутся, прибыли отстаивать свои вольности. Но и то сказать, больно много воли чернь себе в городах забрала. Пока была смута, куда ни шло, на них опереться можно было, а теперь надо будет их поприжать. Но потихоньку, незаметно. А то как бы хуже не вышло. Тоже, за двадцать лет научились воевать. Теперь, как мир наступит, горожанин и мужик богатеть начнут, понесут в храм законную десятину, свои души грешные отмаливать. Святой престол безопасность им обеспечит, и жизни их и имущества. Произвол властителей давно укоротить пора! А как чернь почувствует себя в безопасности, так мы им оружие-то иметь и запретим! Хватит, побунтовали, спилим рога бодливые! На волков пусть управу у пастухов ищут, а на пастухов, буде жадными окажутся, у Верховного Пастыря. От разбойников барон защитит, от барона, они сами-то разбойники, прости Господи, король убережёт, а от королевского произвола – духовный пастырь, а над всеми и за всех – Господь Вседержитель! Вот тогда–то и наступит благодать и порядок. Но сначала нужно избавиться от этого кошмара – расплодившейся солдатни. Шайки безземельных рыцарей, банды «фрисверов» - вольных клинков, готовые лить кровь ради развлечения или грошовой прибыли, авантюристы кондотьеры, умеющие только воевать и грабить. От них надо избавиться одним махом. На Восток их всех, в Нубидию! Цель им благую поставить – пусть несут язычникам Слово Истины! А там, как ни выпадет, всё к лучшему. Нубидийские дикари, по слухам, вояки знатные, всю жизнь в седле, друг с другом воюют, одолеть их непросто будет. Много этой шушеры там навсегда останется. Победим, хорошо, земли там богатые, никто в накладе не будет. Банды победителей, с глаз долой, там останутся, порядок наводить. Язычников к истинной вере приведём, благое дело сделаем, многое за это простится. Ну а окажутся грязные язычники сильнее наших бандитов – прости Господи! – воинов Божьих, тоже не худо. Отслужим по ним по всем панихиду разом, да на этом всё и успокоится.
    И вождя для такого предприятия подыскал толкового. Вон недалеко от короля наркинейского сидит, нахохлился как птица. Прозвище у него подходящее – Индульф Ворон. И верно ворон, как глянет, кажется – сейчас клюнет. Непонятный он. По выговору и повадкам – северный альман, а кожа смуглая и волос чёрный как у алойского рыбака. Из мужиков, а образованности, в пору принцу. Наёмник – профессионал, типичный вольный клинок, но не алчен, зря кровь не льёт. В последние годы, как наркинейский король прислал его с армией в помощь святому престолу, он своим солдатам грабить запретил! Вы, говорит, теперь Божьи воины! Каково! И жалование им у короля выбил повышенное и потерь в его войсках меньше, ему крепости вражеские без опаски сдавались. Солдатня за ним пойдёт, уважают его и союзники и враги. А венценосцев ему покориться мы заставим. Авторитетом церкви.
  Высокий, сухощавый воин в роскошном маршальском мундире, сидевший в свите наркинейского короля Сезара VIII, словно почувствовав на себе взгляд священника, повернул голову и встретился с ним глазами. Столь разные глаза – водянисто голубые на бледном обрюзгшем лице, укрывшемся седой бородой и чёрные, на смуглом, гладко выбритом лице, обрамлённом гривой иссиня – чёрных волос, излучали одинаково стальные взгляды. От их встречи, казалось, звон прокатился по залу. Всего несколько секунд продолжался безмолвный поединок и понтифик первым отвёл взгляд.
  - Горд не в меру! Ни перед кем головы не склонит, хоть монарх, хоть духовное лицо перед ним. И опасен смертельно. Честен, благороден – да! Но своим благородством и опасен. Если бы все вокруг Божьи заповеди блюли в делах частных и государственных, такой человек опорой святого престола был бы! Но человек слаб и обуреваем страстями. И часто, чтобы привести всех к благу, идти приходится против совести и святого писания. Слишком честный человек неудобен. Если он решит что игра ведётся нечисто, он восстанет. А обладающий таким влиянием, как у этого славного вояки, поведёт за собой и множество других бедолаг, на борьбу за правое дело. И кончится всё большой кровью и ещё худшим злом. Как ни прискорбно, но во имя будущего мира и спокойствия, для которого маршал королевских сухопутных сил Наркинеи и коннетабль армии Святого престола Индульф Ворон сделал так много, от него придётся избавиться. Как странно! И беспринципные авантюристы и благородные воители, так естественно взрастающие в смутные времена и уравновешивающие друг друга, во дни мира становятся одинаково лишними. Пусть ведёт Святое воинство на язычников. Даст Бог, погибнет там со славою, тем самым от многих проблем всех нас избавив.



                                                          *    *    *

  Индульф Ворон окинул взглядом Великого Понтифика – наместника Бога на грешной земле, который, глядя в пол прямо перед собой, что–то  бормотал под нос. То ли по стариковски ворчал, то ли молился, осеняя себя святым знамением колеса. Воин перевёл взгляд на герольда в малиновой тунике, который только что сменил охрипшего предшественника и теперь возглашал звонким голосом кондиции вечного мира между несколькими незначительными княжествами и баронствами центрального Веспера. Герольд торжественно перечислял хутора, покосы, охотничьи угодья, уступаемые друг другу мирящимися сторонами. Никому не было бы дела до этого захолустья с его мелкими проблемами, но здесь, в центре континента сталкивались интересы и влияния мировых держав и за спиной каждого из провинциальных владетелей, стоял кто-либо  из могущественных соседей.
  Индульф мало интересовался этими дипломатическими интригами, тонкостями дипломатической игры, когда несколько вовремя сказанных слов помогают одержать не меньшую победу, чем выигранное сражение. Он был солдатом и, хотя умом понимал, что война на бумаге лучше, чем кровавые баталии, но душой не мог принять хитросплетения лжи и коварства под названием «политика». Тем более что на его памяти гораздо чаще политиканы не спасали жизни, предотвращая войны, а губили, развязывая их.
  Церемония, длящаяся всю ночь, давно усыпила бы его, если бы нудное перечисление параграфов «вечного мира» между вчерашними смертельными врагами не прерывалась время от времени рёвом фанфар и торжественным подписанием этих «вечных» хартий, которые, как маршал был уверен, будут нарушены в самом скором времени. Он вовсе не хотел возобновления той кровавой ярмарки, в которой был не последним купцом и которая кормила таких как он много лет. Как опытный воин, повидавший смерть в лицо, но не ожесточившийся, не превращённый в машину убийства, он понимал, что дальше кормиться кровью невозможно, что людские и материальные ресурсы скоро будут истощены и пора прекращать разрушать и начинать строить. Но так же он хорошо понимал, что грабить гораздо проще, чем торговать и для многих сильных мира сего ещё долго будет силён соблазн взяться за старое.
  Ворон только надеялся, что эти новые войны, планы которых наверняка зрели в головах улыбающихся друг другу участников заседания, не перерастут вновь в такую же бойню, что завершилась в эту ночь, в этом зале. Поэтому он был вполне согласен с Понтификом, что всю эту массу головорезов нужно как можно скорее удалить из цивилизованного мира.

                                                          *    *    *

  Несколько дней назад, Святой отец пригласил маршала Наркинеи и коннетабля войск Святого престола в монастырь Сен-Жером, где располагалась резиденция его святейшества на время Великого Собора. После долгих похвал успехам Божьего воинства и полководческому таланту собеседника, почтенный иерарх глянул из–под тяжёлых век на Ворона и осторожно поинтересовался его дальнейшими планами на жизнь после окончания войны. Грузный священник неподвижно восседал в тяжёлом резном кресле. На бесцветном маскоподобном лице жили только глаза, цепко ухватившие собеседника. И всё же Индульфу показалось, что старик подобрался и напрягся, как перед броском на добычу. Полузабытое воспоминание детства вдруг всплыло перед ним.
  Старый лис, притаившийся в лопухах заднего двора и следивший за прогуливавшимся вокруг своих кур нахальным, пёстрым петухом. Рыжий разбойник, которого уже давно выслеживали лучшие охотники, нагло явился среди дня на двор Толстого Хельмута, самого богатого и жадного мужика деревни. Двенадцатилетний мальчик, случайно ставший свидетелем этой сцены, не собирался мешать его охоте. Во-первых потому, что вовсе не желал спасать добро грубияна Хельмута, а во вторых, потому что сам забрался сюда вовсе не с добрыми намерениями и не хотел обнаруживать своё здесь присутствие. Он сидел, затаив дыхание под старой корзиной и в щёлку следил за происходящим. Запах гнилых яблок, ещё недавно наполнявших корзину, забивал нос, но зато он же обманул хитрого зверя и тот не заметил наблюдателя. Мальчик видел как глупый откормленный петух, желая покрасоваться перед курами, направился к навозной куче, чтобы взлететь повыше. Лис подобрал лапы, напрягся, превратившись в туго скрученную пружину, зоркие глаза замечали малейшее движение жертвы. И вот, когда пёстрый хвастун подойдя к навозной куче вытянул шею и гордо оглянулся на своих жён, что–то приговаривая, из лопухов метнулась красная молния. Капкан мощных челюстей схлопнулся на петушиной шее и в следующее мгновение ни охотника, ни его жертвы уже не было видно. Осиротевшие куры подняли запоздалый гвалт. Мальчик, сообразив, что ему тут делать больше нечего, выкатился из–под корзины и стремглав бросился через забор.
  Эта картина промелькнула перед огрубевшим солдатом, в котором мало что осталось от того мальчика, и он поразился внутреннему сходству между хищником в засаде и почтенным священнослужителем в этот момент. С неприятным чувством ощутив себя выслеживаемой дичью, Индульф осторожно ответил что, мол, на всё воля Господа и ставленников его, управляющих народами. А он солдат и его дело выполнять приказы тех, кому он служит и если службой своей он заслужит награду, то значит, службу свою он исполнял хорошо и награду заслужил. Тут он окончательно запутался и смущённо умолк. Плетение словесных кружев никогда не было его сильной стороной. То ли дело на поле битвы, когда нужные решения вовремя вспыхивают в мозгу и облекаются языком в чёткие и недвусмысленные слова приказов.
  Понтифик, похоже, остался доволен ответом. Он склонил голову в знак одобрения и пустился в пространные рассуждения о том, что религиозное рвение  в народе подорвано долгой распрей, что очень много людей отринув мирный труд сделали своим ремеслом солдатскую службу и что не многие теперь захотят расстаться с вольной жизнью наёмника и вернуться к нелёгкому труду на земле. Но всё в руке Божьей и эту несметную силу можно направить к вящей славе господней.
  - По сказкам купцов и странников, далеко на востоке, за хребтами Андамских гор, в цветущих долинах великой реки называемой Нубес, в стране, где родился великий Пророк и где на него снизошла Божественная Истина, прозябает в невежестве, не зная Закона, народ язычников. Сей народ свирепых воинов, живёт попирая Божьи заповеди, строит в Святых местах мерзкие капища, грабит бедных паломников, оскорбляя Господа своим беззаконным существованием. Сейчас, когда под эгидой Святого престола устанавливается прочный мир, когда авторитет церкви в делах войны и мира незыблем,  в строю у всех враждовавших сторон такая армия, какой не было со времён Великой Империи. Не является ли это Божьим указанием на необходимость объединения сыновей Святой матери церкви не только общим словом Истины, но и общим делом во славу Истины? На то, что пришла пора от проповеди Великих Истин словом, переходить к проповеди мечом и остановить оскорбляющих Господа, освободив Святую Землю от язычества, приведя заблудших к истинной вере?
  Понтифик умолк и выжидательно глянул на Индульфа. Ворону всё меньше нравился этот разговор. Сквозь наслоения словесной шелухи он уловил суть сказанного: необходимо чем-то занять огромные, вечно голодные армии многочисленных, всегда готовых к драке монархов. Для этого их лучше бы отправить подальше за море, и в целом он был согласен с ходом мысли старца. Предлог, правда, был довольно надуман. Секретные сведения, якобы добытые соглядатаями, были известны каждому школяру, хоть немного знакомому с географией, а «цветущие долины» представляли собой пустыню с разбросанными по берегам рек и у колодцев редкими оазисами. Святой отец забыл также упомянуть, что места эти были местом рождения четырёх крупных мировых религий и десятка верований помельче. Последователи всех этих вер землю эту почитали святой землёй, а племена «диких язычников», воюя между собой, сохраняли религиозный мир, оберегали многочисленных паломников к святым местам со всего света, взимая с них за то небольшую мзду.
  Причина умолчания была понятна. Надуманность обоснования будущей войны тоже не являлась препятствием. Войны объявлялись и по более фантастическим причинам. Единственное что пока не мог понять воин, зачем это всё говорится ему и какого ответа от него ждут. Поэтому он отвёл взгляд, склонив голову и изобразив смирение, осенил себя колёсным знамением и пробормотал что-то вроде: «На всё воля Божья, без которой волос не упадёт с головы».
  Понтифик вновь кивнул и продолжил более деловым тоном:
  - На коллегии Священной консистории решено, что после подписания Вечного мира, будет объявлено о Священном походе против язычников во искупление грехов многолетней смуты. Каждый монарх обязан будет отправить в поход половину своей личной дружины. Из наёмного и рекрутского воинства только добровольцев. Остальных распустить по домам под страхом гнева церкви. Никто не сможет держать армии больше оговорённой в кондициях. Все же излишки поступят на службу Святому престолу для сбережения мира и как резерв для Священного похода. Духовное управление этим воинством берёт на себя церковь в лице своих легатов и комиссаров при полках. Военное же командование Святой Престол предлагает Вам, сын мой, с присвоением титула Великого коннетабля и вручением жезла маршала Святого престола. Конечно, Вы вольны, как принять эту честь, так и отказаться. Церкви служат только добровольно.
  Всё! Ловушка захлопнулась. Индульф явственно почувствовал на своей шее стальную хватку челюстей старого лиса. От предложений Церкви не отказываются. Тем более таких почётных. Даже если знаешь, что заплатить за  почёт придётся очень дорого. Индульф встал, торжественно поклонился и церемонно поблагодарил святого отца и в его лице мать Церковь за оказанное доверие. После чего сел уже более свободно и стал задавать конкретные вопросы профессионала: какой численности предполагается набрать армию, пути доставки такого количества людей к месту назначения и снабжения их всем необходимым, сроки и план военной кампании, необходимые сведения о будущем противнике. По знаку Понтифика бесшумно появились люди с незапоминающимися лицами, одетые в грубые монашеские рясы, но с солдатской выправкой и по военному кратко и чётко стали давать ответы. Перед Индульфом развернулся в деталях продуманный, идейно и политически подготовленный план вторжения в далёкую страну. "Однако неплохих стратегов имеет Святой Престол!" Индульфу стоило большого труда не показать удивления.
  Странные монахи также бесшумно исчезли. Аудиенция завершилась. Маршал хотел встать, но решив что терять ему всё равно уже нечего, задал напоследок вопрос, волновавший его больше других: какие обязанности будут у духовных комиссаров, чем они будут отличаться от полковых капелланов и как далеко будут простираться их полномочия. Понтифик усмехнулся, глянул на собеседника из-под набрякших век и ответил, что комиссары Святого Престола будут нести обычную службу капелланов, неся утешение в слове Истины воинам. Кроме этого они будут участвовать в походах и сражениях, увлекая своим примером остальных. Им вменяется поддерживать боевой дух и сообщать Святому Престолу о его колебаниях и оказывать посильную помощь командованию Божьего воинства.
  Индульф Ворон в сопровождении отряда телохранителей ехал неспешной рысью по заснеженной дороге, ведущей от аббатства Сен-Жером к Блистательной Наркинее. В окрестных полях раскинулась знакомая картина военного лагеря. Дружины съехавшихся монархов встали большими и малыми таборами вокруг столицы, заполонив всю равнину, сколько хватал глаз, пестротой знамён и штандартов. Тут и там виднелись патрули со знаками святого колеса на доспехах, ходившие между лагерей недавних врагов, во избежание недоразумений. Индульф, и так не отличавшийся весёлым нравом, был мрачней обычного. Умом стратега он понимал замысел старого хитреца–святоши и признавал его логичность. Он видел всю безнадёжность этой авантюры и то что она так и задумывалась. Его назначили на должность пастуха ведущего стадо на убой, и похоже ему отводилась роль самой главной, почётной жертвы. «Ну, что-ж, отказаться было бы самоубийством и я дал согласие. Но пусть не думают, что я спокойно пойду под нож мясника и поведу своих людей. Мы ещё повоюем. И коли нельзя будет победить, а победить вряд ли удастся, постараюсь сохранить жизнь свою и как можно большего числа людей. Задачу я выполню, удалю самых воинственных на край света, где им будет предоставлена возможность повоевать от души. Ну а там, как Бог пошлёт».

                                                          *    *    *

  Индульф вновь взглянул на Понтифика. Почтенный иерарх казалось, дремал, но внимательный наблюдатель мог заметить, как из-под полуопущенных век сверкал всевидящий взгляд.
  Ночь заключительного заседания подошла к концу. За окнами окончательно рассвело. Оплывшие свечи понемногу гасли. Торжественное подписание мирных договоров завершилось. Под звуки фанфар Понтифик поднялся на возвышение. Произнеся молитву и благословив присутствующих, он разразился длинной речью, в которой восхвалял блага мира и порицал греховность войны, если эта война не во славу Господа, с привлечением многочисленных цитат из священного писания, которые произносил на звучном, но малопонятном большинству присутствующих, староимперском языке.
  Державные слушатели, утомлённые бессонной ночью, начали подрёмывать под переливы старчески надтреснутого, но ещё звучного баритона Его Святейшества. Вдруг плавное течение проповеди взорвалось гневом и обличением. Голос Понтифика возвысился, набрал силу и словно помолодел. От неожиданности, некоторые из особо сладко прикорнувших, даже вскочили со своих мест, вызвав лёгкий переполох в зале.
  А голос Блюстителя Святого Престола уже гремел под сводами обширного зала, называя разрушенные за время смуты города и монастыри, перечисляя монархов, полководцев, отцов церкви, павших в битвах или от рук наёмных убийц. Слова укора за смертный грех братоубийства камнями падали на присутствующих, вызывая в ком-то раздражение, а в ком-то и раскаяние. Понтифик указывал на бедствия, посланные Господом в наказание за грехи. Моровое поветрие, охватившее пару лет назад несколько стран, неурожаи нескольких последних лет, вызванные засухой, градом, неожиданными заморозками, лесные пожары, нередко перекидывавшиеся и на города. Все эти, в общем-то, знакомые всем картины, вдруг поразили воображение присутствующих. Между тем обличительный набат превратился в погребальный реквием. Трагически ровным, заупокойно бесстрастным тоном Святой отец повествовал о том, что пока истинно верующие, забыв Божьи заповеди, предавались греху, в Святой земле беззаконные язычники творят бесчинства и тешат Врага рода человеческого. В гробовом молчании шёл рассказ об отвратительных оргиях и гнусных непотребствах творимых неверными на родине Пророка, в местах, где Господь нисходил к чадам своим и где явлена была миру Истина.
  Когда напряжение достигло высшей точки, Верховный Понтифик, Столп Веры, говорящий от имени Господа, объявил, что есть путь к спасению от совершённых грехов и путь этот в совершении паломничества в Святую землю. Паломничества с оружием запятнанным кровью единоверцев, дабы очистить его в святой битве за освобождение святых мест из-под власти язычников и приведение неразумных к истинной вере.
  Словно гром весенней грозы прокатился по залу. Коронованные воители как простые солдаты вскакивали со своих мест, размахивали руками, выкрикивали призывы к немедленному походу. Проклятия грязным язычникам, оскверняющим святые места, перемешивались с обетами и клятвами.
  Во всём зале лишь один человек остался не затронут общим энтузиазмом. Индульф Ворон ссутулившись ещё больше обычного и отодвинувшись в тень трона наркинейского короля, внимательно наблюдал за старым священником.       
  То, что тот сделал с этим сборищем самодовольных эгоистов, превратив их в сплочённую и послушную ему толпу, было почти искусством. Индульф видел перед собой зримое воплощение легенды о молодом аббате, настоятеле захолустного монастыря Сен-Рино, который ещё лет за двадцать до начала всеобщей смуты, когда соседний сеньор вздумал поживиться за счёт беззащитной обители, сумел организовать маленькую, но отважную армию из сброда, какой подвернулся под руку – монахов, паломников, крестьян, мелкопоместных дворян, тех кто встал на защиту монастыря в силу вассальной клятвы либо в порыве благочестия. Эти люди, в основном плохо обученные и ещё хуже вооружённые, разгромили более сильную армию агрессивного соседа. В основном благодаря умелому руководству и решительности своего командира, молодого прелата. Правда, сам прелат скромно объяснил успех помощью святого Риниуса, покровителя монастыря, чудотворные мощи которого в серебряном ковчежце находились при монастырском войске и осеняли его во время битвы. После таких чудесных проявлений небесного заступничества монастырь никто уже не беспокоил. Более того, со всех сторон в него потянулись богомольцы, желавшие заручиться небесной помощью в таком неверном деле как ратный труд. Среди бродячих рыцарей и наёмников всех мастей быстро получили распространение истории о том, как святой Риниус являлся воинам в трудных ситуациях и подавал дельные советы, как после пожертвований во храм святого, военное счастье вновь начинало улыбаться даже самым неудачливым. Монастырь стал быстро богатеть и никто даже не вспоминал что святой Риниус, при жизни, будучи и вправду воинственным правителем маленького герцогства, не одержал ни одной победы и разгромленный соседями, на чьи владения покушался, был вынужден принять постриг и удалиться от мира в глухой лесной скит. Таково было условие победителей, на котором они признавали за потомками побеждённого права на наследственные, хотя и урезанные, владения. Позже, за отшельническую жизнь в лесу, помощь заблудшим путникам и молитвенные бдения, он был причислен к сонму святых, на месте хижины где он жил и был похоронен, вырос монастырь его имени.
  Теперь до действительных событий жизни незадачливого вояки и сурового инока никому не было дела. За ним и его монастырём закрепилась определённая репутация. Которую сами монахи не опровергали и не подтверждали, с молчаливым смирением принимая подношения и пожертвования, исповеди и обеты. А так как всё время кто-нибудь с кем-нибудь воевал, и как правило каждый считал именно себя достойным помощи небес, то нередко случалось так, что на богомолье встречались и просили себе благословения сразу обе враждующие стороны. Первые же попытки немедленно взяться за мечи были сурово пресечены вооружёнными монахами, а точнее воинами, нанятыми монастырём и принявшими послушание. После этого было принято неписанное правило считать сам монастырь и земли его окружающие местом перемирия, за чем строго следили дружины монахов, патрулировавшие дороги и границы и что не нарушалось даже позже, в самые кровавые годы смуты. Под руку монастыря потянулись крестьяне и ремесленники со всех окрестных земель, разоряемых непрестанной усобицей сеньоров. А во время богомолий о помощи в войне, молодому но уважаемому аббату не раз удавалось склонить враждующих к переговорам и миру.
  Вскоре в монастыре Сен-Рино был основан полувоенный монашеский орден, объявивший своей целью защиту интересов церкви и верующих и распространение истинной веры среди не познавших благодати народов. Аббат Сен-Рино был одним из основателей ордена Примиряющей Ветви, но от сана магистра ордена отказался, как и от других чинов орденской иерархии, оставшись почётным членом – основателем, что позволило, находясь как бы в стороне и не участвуя в неизбежно возникшей внутренней борьбе за власть, оказывать влияние на принятие важных решений. В последствии Орден, ставший влиятельной силой в церковных и межгосударственных делах, не раз поддерживал своего основателя при продвижении по ступеням церковной карьеры.
  Так младший отпрыск знатного и многочисленного но обедневшего рода, заработал славу достойного отца церкви, равно понимающего в делах церковных и нуждах мирских, и незаурядного политика, умело вершащего дела войны и мира. Слава, правду сказать, вполне заслуженная.
  Теперь вряд ли кто узнал бы в этом старце, возвышающемся на кафедре, того молодого аббата с горящими глазами. Вернее как раз глаза-то, горящие негасимым светом веры, остались прежними. Но вот что-то в позе и жестах… И дело не только во внешних изменениях. Годы, обессилившие и согнувшие тело, окрасившие в цвет савана волосы и бороду, подарили мудрость опыта, развили врождённую способность овладевать вниманием других людей и убеждать их. Но жёсткая школа политической интриги, которую поневоле проходит любой взявшийся вершить чужие судьбы, кровавое горнило многолетней смуты и несколько последних лет неограниченной, необъятной власти, закалив его, добавив многое в умении управлять людьми, государствами и церковью, которая сама была мировым государством, в то же время что-то необратимо отняли. Что-то, из-за чего люди, поднятые им на защиту лесного монастыря, не только уважали его как духовного пастыря, но и любили. Теперь, стоя перед сонмом венценосных владык, он силой слова сплотил их так же, как когда-то сплотились вокруг него в непобедимое войско мирные землепашцы, и поднимал их на войну с тою же верой, с какой когда-то, целую жизнь назад, убеждал мириться самых заклятых врагов.

                                                          *    *    *

  Волна благочестивого энтузиазма между тем нарастала. Понтифик не позволил ей угаснуть, бесцельно растратив клокочущую в ней энергию. Вновь чутко уловив когда общее настроение достигло высшей точки, он, взмахом руки заставив замереть зал в напряжённом ожидании, объявил о своём пастырском послании с предложениями по организации Священного похода, которые конечно же подпишут все кто мнит себя истинным сыном церкви.
  Появился дьякон со свитком, скреплённым золотыми печатями Святого Престола и зачитал то, что Индульф Ворон слышал накануне из уст Понтифика. Когда чтение кончилось и прозвучало предложение всем желающим послужить делу церкви поставить подписи под сим документом, вновь вспыхнул энтузиазм. Каждый хотел подписать первым. Пришлось установить очерёдность подписания по знатности и влиянию. Каждый монарх торжественно поставив подпись, тут же объявлял о том с какими силами отправится он в святое паломничество, либо, если по какой-то причине сам не может отправиться, кого пошлёт вместо себя.
  Когда улеглась суматоха, Понтифик вновь поднялся со своего места. Произнеся слова благодарности всем детям церкви истинной за благочестивый порыв, он благословил их на ратный подвиг во имя Божественной Истины. Отозвавшись с похвалой о том, сколько могущественных государей вызвались лично принять участие в богоугодном деле во главе своих дружин, посетовал что трудно среди стольких доблестных и благородных мужей выбрать одного, кто бы возглавил поход, взял на себя управление объединёнными силами.
  - Поэтому церковь, испросив в молитвах совета у Господа, взяла на себя труд назначить командующим походом человека, прославленного воинскими талантами, равноуважаемого теми, чьим союзником он был и теми с кем встречался как противник, человек преданный интересам церкви и не раз доказавший эту преданность делом…           
  Понтифик сделал паузу, во время которой государи, не привыкшие подчиняться кому-либо, и даже заключая союзы не создававшие единого командования, удивлённо переглядывались, ревниво прикидывая: кого из них имел в виду иерарх? 
  - Этот человек – маршал Наркинеи Индульф Ворон!
  На этот раз криков радости не было. По залу прокатился недоумённый гул. Конечно же, его знали. Многих из тех кто сейчас с презрительным удивлением морщил нос он бивал на полях сражений. Но подчинятся ему? Возможно, даже выполнять его приказы? Да он говорят даже не дворянин! Голос Понтифика перекрыл недовольное бормотание:
  - Специальным рескриптом Святейшего Синклита, Индульф именуемый Вороном, воин по найму, принимается на службу Святому престолу и матери нашей церкви, назначается командующим всеми военными силами какими располагает или будет располагать Святой престол с присвоением титула Великого коннетабля и маршала Святого престола, вручением почётного жезла и ордена «Явленной Истины», что даёт ему право на дворянство и титул «Светлейший».
  Шагнувшему вперёд Ворону неслышно возникшие рядом монахи в белых балахонах с глубокими капюшонами накинули на плечи малиновую мантию подбитую соболями с вышитым золотом знаком колеса на котором принял смерть Посланец Божий, опустили на шею тяжёлую золотую цепь усыпанную самоцветами с привешенным на неё таким же знаком колеса и сунули в руку увесистый стержень редчайшего чёрного дерева в локоть длиной, изукрашенный золотыми накладками растительного орнамента с вкраплёнными самоцветами и знаком колеса на вершине.
- С сего момента – прозвучал над его головой зычный голос главы церкви – означенного Индульфа Ворона следует называть «Его превосходительство Великий коннетабль, маршал Святого престола, Светлейший рыцарь ордена Явленной Истины».
                                                          *    *    *

  Ясным морозным полднем, спустя несколько часов после завершения Великого Собора, на широком поле против главных городских ворот разлилось неохватное человеческое море. О последних решениях, принятых на заседании, было уже объявлено. На городских площадях, в ближайших сёлах и пригородах, в походных лагерях дружин, прибывших со своими вождями, герольдами уже были зачитаны пастырское послание Святейшего понтифика и рескрипт Синклита. В народе и войсках прокатился такой же взрыв религиозного энтузиазма, какой можно было наблюдать на заседании. Все желали немедленно бросить свои дела и отправиться освобождать Святую землю. В огромной толпе смешались горожане и селяне, нищие побирушки и зажиточные мастеровые, мирные торговцы и посеченные в битвах воины со всех концов света. Все были радостно возбуждены. Обнимались с теми, с кем ещё вчера погнушались бы заговорить, с теми, на кого ещё утром глядели враждебно, не убирая рук с оружия, не смотря на перемирие. То здесь, то там запевали псалмы, почему-то всё больше сбивая священные слова на ритм походных маршей. Громко пересказывались, обрастая всё новыми ужасными подробностями, рассказы о жестоком обращении грязных язычников с истинно верующими, о надругательстве над святыми храмами и поругании священных реликвий. Одновременно всё шире расходились слухи о сказочном богатстве и необыкновенном плодородии Святой земли. Всё громче разносилась молва о том, что каждый, кто пойдёт освобождать Святую землю, получит огромный земельный надел, богатый дом и множество рабов. Какой-то купец, немало постранствовавший, неосмотрительно возразил на подобный рассказ, что земля в тех краях в основном бесплодная пустыня, а местные жители уделу рабов предпочитают смерть от своего кинжала, предварительно перерезав им горло хотя бы одному врагу. За такие речи он был объявлен окружающими еретиком и язычником и вырвался из толпы живым только благодаря двум дюжим телохранителям, хотя и не без ущерба для лица и платья всех троих.
  Среди охваченной религиозным экстазом толпы сновали монахи, чутко прислушиваясь к разговорам, раздавая благословения направо и налево и приторговывая склянками с водой из святого источника, забившего из-под корней дерева где Истина снизошла на посланника, нательными колёсиками, привезёнными со Святой земли и чудотворными щепками от Колеса, на котором принял смерть Посланник Божий. Все эти святые реликвии должны были указать путь паломнику, пустившемуся в странствие в Святую землю, стоили сущие гроши и разбирались охотно. Все ожидали появления понтифика.
  Вдруг запели боевые рога и трубы, призывая воинов построиться. Над толпой поднялись значки и штандарты, указывая где какой полк должен находиться. От городских ворот по тракту, разрезая толпу и оттесняя её на обочины, прошагал отряд городской стражи со знаками колеса на доспехах, усиленный куриальной гвардией – личной охраной понтифика. Вскоре тракт был очищен и людское море оказалось разделённым на две неравные части. С одной стороны, за цепочкой стражников тысячами ног хрустела истоптанным, почерневшим от грязи снегом огромная, аморфная, тысячеголовая людская масса, в непрестанном движении перекатывающаяся волнами, образуя течения и водовороты, неумолчно рокочущая тысячами голосов. Как море необъятная и как море ужасная в своей тысячеликой безликости. По другую сторону тракта неподвижно замерли несколько сотен человек. При оружии и доспехах, собранные в квадраты и прямоугольники, под боевыми знамёнами, они, несмотря на меньшую численность, производили не менее, а, пожалуй, и более грозное впечатление. Как каменные утёсы, вызывающие у моряков больше страха чем бушующее море, в котором опытный кормчий может не только сохранить корабль с грузом и пассажирами, но и, используя ярость ветра и волн, на несколько дней раньше прибыть в порт назначения, к выгоде своей и своих хозяев.
  Когда шум и сутолока понемногу улеглись, раздался рёв фанфар. Сразу же во всех храмах Наркинеи ударили бронзовые гонги. Серебряными голосами отозвались гонги аббатства Сен-Жером. Волшебный певучий звон поплыл над городом, замершими людьми, заснеженными лугами и лесами, дремлющими подо льдом реками, далеко разносясь над вечно неспокойным морем, хрустальными звуками, как ключевой водой омывая души людей, хоть на миг делая их чище. Под эти «голоса божественных небес», как назвал некий поэт наркинейские гонги, отворились главные ворота Великого города и из них появилась торжественная процессия. Впереди маршировали когорты куриальной гвардии. За ними шагали длинной вереницей монахи в рясах разных цветов, смотря по тому, какой орден или монастырь представлял их носитель, но все с низко опущенными, скрывающими лицо капюшонами. Над головами монахов плыл целый лес золочёных древков с расшитыми шёлком и золотом священными хоругвями. Следом, в окружении епископов Святейшего синклита, глав епархий всего Веспера, командоров монашеских орденов, на специальном широком возке, запряжённом смирными меринами редкой лилейно-белой масти, ехал Верховный понтифик. Дальше двигалась колонна участников Великого Собора. Все монархи, большие и малые со свитами, посланцы вольных городов, сконских ярлов и баронских конфедераций шли с непокрытыми головами, в том порядке, как располагались в зале совета, кроме наркинейского короля, который, дабы никого из гостей не обидеть, замыкал шествие в сопровождении своих придворных. С торжественным пением священных гимнов, молитвенный ход медленно двигался по мощёному булыжником тракту. Верховный понтифик плавными взмахами рук посылал во все стороны благословения. Люди в толпе подхватывали пение, осеняя себя колёсным знамением. Многие падали на колени в снежную грязь.
  Неспешно пройдя почти через всё поле, процессия свернула с тракта на невысокий пригорок, заранее очищенный от народа и окружённый городской стражей. Возок с понтификом поднялся на вершину холма. Иерархи сразу же занялись приготовлениями, разворачивая перед предстоятелем походный алтарь, возжигая курения и щедро разбрызгивая вокруг святую воду из кропильниц. Монахи с хоругвями окружили холм правильным кругом, явив у его подножия символ колеса животворящего. За ними железной стеной выстроилась куриальная гвардия, оставив широкий проход напротив начинающего литургию понтифика, в котором собрались участники Великого Собора.
  Как по команде стихли звоны. Верховный понтифик нараспев затянул слова литургического канона. Епископы, члены Святейшего синклита помогали ему, выполняя обязанности диаконов и церковных служек - подавали необходимые по ходу службы священные реликвии, отработанными голосами вступали в нужных местах, дружно подтягивая призывы к Господу о ниспослании милости чадам своим. Монахи в круге древним распевом выводили «ангельский зачин», молитву, с которой ещё первые последователи Истинной веры обращались к создателю и которая по традиции сопровождает богослужения.
  Далеко вокруг разносились чеканно-звонкие слова староимперского языка текстов Святого писания на фоне глуховатого пения монашеского хора. Огромная толпа замерла и затаила дыхание, так, что даже в самых дальних рядах, под городскими стенами было слышно каждое слово, произнесённое и пропетое на холме, превращённом в храм под открытым небом.
  Когда долгая служба, наконец, завершилась, рядом с понтификом поднялся диакон-глашатай и зычным голосом вновь зачитал пастырское послание и рескрипт, встреченные народом с ликованием, словно услышанные впервые. После него  снова выступил понтифик и обратился с напутствием ко всем добрым чадам церкви Истинной, несомненно, ничего не пожалеющих ради её процветания и спасения души своей. Слова эти вызвали новый взрыв религиозного экстаза.
  Наконец, по сигналу диакона распорядителя, на помост поднялся Индульф Ворон, облачённый уже в новый роскошный мундир, долженствующий подчёркивать его звание, с золотыми шпорами на сапогах, указывающие на его новое, рыцарское достоинство и со всеми регалиями, врученными ему сегодня утром. Он опустился на колени перед понтификом и тот громко, опять же слышно для всего народа, благословил маршала и в его лице всех воинов божьих на ратный подвиг во имя веры Истинной. Два монаха торжественно поднесли длинный меч, ножны и рукоять которого сверкали от золота и драгоценных камней. Вынув из ножен, меч водрузили на алтарь.
  Индульф повидал на своём веку много всякого оружия и потому с первого взгляда оценил то, что оказалось перед ним. Клинок с наваренными стальными лезвиями был неплох, но и не из самых лучших. Изготовлен, скорее всего, в Монфрее. Да, вон и клеймо монфрейского цеха оружейников выглядывает из-под вычурной золотой гарды. Вполне подошёл бы командиру сотни городской стражи. Что-то поскупились святые отцы. Да и самоцветы в золотом эфесе, заменившем простой, явно перетяжелённом и сбивающем центровку оружия, отличались больше блеском чем ценою. Похоже, приобретая Священное Оружие Возмездия, как именует его сейчас понтифик, святоши изо всех сил старались сэкономить. Странно, ведь все остальные побрякушки что на него навесили, были, что называется высшей пробы, без обмана. Притом, что святые отцы отличались прижимистостью, вошедшей в поговорку, они умели с толком тратить немалые деньги. И в мелочах ошибок не допускали. Кажущаяся непоследовательность наводила на размышления.
  Тем временем понтифик провёл над мечом церемонию освящения оружия, после чего, при помощи тех же двух монахов, сняв клинок с алтаря вручил его Великому коннетаблю и маршалу. Индульф с глубоким поклоном принял меч и воздев его над головой поклялся не выпускать из рук, пока Святая земля не будет освобождена от язычников, либо он сам не падёт во имя этого святого дела.
  Хор из монахов и всего церковного клира, находящегося здесь, грянул «Победишь врагов своих». Под раскатистые звуки гимна, подхваченные большинством присутствующих, Индульф с торжественным лицом, всё так же вздымая неудобное, безвкусно украшенное оружие к облакам, спустился с широкой повозки понтифика и двинулся к своему коню, стоящему рядом, под присмотром монахов – конюхов. Легко вскочив в седло, он заметил как рядом, тоже верхом, пристроились два давешних монаха. Теперь они были опоясаны мечами, на плечах, поверх чёрных власяниц, накинуты алые плащи с золотыми знаками чудотворного колеса. Пока Индульф, с только что обретённой свитой, под песнопения объезжал посолонь холм, превращённый в походный храм, и где наверняка скоро храм и возникнет, все короли, герцоги и прочие участники Собора, сели на невесть откуда подведённых коней и разъехались по своим дружинам.
  Закончив священный круг, три всадника увидели перед собой прямую, как жизнь праведника, дорогу к самым городским воротам. Индульф, не опуская меча, не то, благословляя им окружающих, не то, угрожая, дал коню шенкеля и рысью въехал в просвет между толпой и войсками.
  Вот здесь его действительно знали! И не только солдаты. В массе народа было множество бывших солдат и ополченцев. В годы смуты почти каждому хоть раз приходилось браться за оружие. А уж имена полководцев были известны каждому. И все же это была не просто известность. Все, даже бывшие враги, с которыми он встречался в бою, уважали и почитали его. И сейчас узнав, что в Святом деле, уже захватившем их сердца, ими будет командовать не кто-то из монархов, которым они честно служили, за деньги или по присяге, а один из них, солдат, честно подставлявший грудь под честное железо, и из простого наёмника выслуживший золотой жезл не придворным лизоблюдством а своим мечом, все ликовали. И уже не важно, как враги или союзники встречались они с ним в битвах. Не важно, что коронованные монархи и титулованные рыцари, повелевающие по праву рождения, кривили губы. Он, о котором ходили легенды у солдатских костров. Он, прозванный Бесстрашным и Справедливым. Он, за кем с радостью пойдёт солдат хоть саму смерть пленять, Он поведёт их!         
  И всё чаще, всё громче, сквозь звуки псалмов и гимнов, сквозь слова молитв и призывы к освобождению Святой земли, пробивалось его имя. Имя, данное как презрительная кличка, имя, рвущееся из мозолистых солдатских душ и лужёных солдатских глоток боевым кличем и искренней молитвой:
- Ворон!
- Во-орон!
- Во-оро-он!!!

Сообщение отредактировал Дрого Андерхилл - 08.04.2011, 17:35


--------------------
Laborare est orare.
Пользователь в офлайне Отправить личное сообщение Карточка пользователя
Вернуться в начало страницы
+Ответить с цитированием данного сообщения
Дрого Андерхилл
сообщение 08.04.2011, 17:38
Сообщение #2
Хоббит
Участник
Адепт
****


Пол:
Сообщений: 164


И это пройдёт.



ГЛАВА  2.

  - Воронёнок! Воронок! Воронёнок! Воронок!
Мальчишечьи голоса звенели в неподвижном знойном воздухе злой радостью и бездумной жестокостью. По цветущему лугу, сонно раскинувшемуся в жарком полдне месяца травороста, несся, не разбирая дороги, худенький мальчишка. За ним по пятам, с криками, визгом и хохотом бежала компания таких же ребят. У них вообще было много общего, у преследователей и их жертвы. Примерно один возраст – десять, двенадцать зим, худоба, говорящая о не слишком частом и не слишком обильном питании, одежда, перешитая из старья и много раз латанная материнскими руками, босые ноги, руки покрытые мозолями и ссадинами от тяжёлой не по возрасту работы.
  И всё же «он» был другим. Смуглая кожа, чёрные волосы, нестриженной волной спадавшие на плечи, большие, сверкающие как чёрные звёзды глаза, резко отличали его от односельчан, светлокожих, румяных, сине – сероглазых и коротко стриженных. В отличие от сверстников, живших в многодетных крестьянских семьях с обилием родственников, «черныш» жил один с матерью.

                                                          *    *    *

  Она пришла в деревню беременной, неведомо откуда и поселилась на окраине. Родив ребенка, мать так и осталась жить с ним в ветхой хибаре, оставшейся от умершей много лет назад одинокой солдатской вдовы.
  Чтобы прокормить себя и ребёнка, она нанималась к соседям работать то на покос, то на уборку урожая, за еду и скудную плату. Её всегда брали с охотой, никогда не обделяли, но своими ни она, ни её сын так для односельчан и не стали.
  Возможно, виной тому была та замкнутая жизнь, которую вели они. Мать никому не рассказывала о своём прошлом, со всеми держалась вежливо, доброжелательно, но отстранённо. Никогда не останавливалась поболтать с соседками. Всё что о ней знали, это то, что звалась она Линдой – имя в тех местах довольно частое, Что видимо она если и не из знатных, то явно из богатой семьи, это видно по её говору и способности носить любое рубище так, будто это парчовое платье. Да к тому же грамотная, что не только в деревне, но и в ближайших городках редкость. А она свои и без того жалкие гроши в ярмарку на книги тратит. Если бы она рассказала любопытным женщинам о своём прошлом, о весёлом солдате южанине, что вскружил голову девушке из семьи богатого купца и сгинул в одной из многих войн, о родне, изгнавшей её, когда последствия любви стали очевидны, сельские кумушки посудачили бы о ней, покривили губы, мол со мной такого бы не случилось, потом пожалели бы, да и приняли в своё общество. Но мать всё держала при себе. Лишь когда сын в слезах прибежал домой с улицы, где услышал от мальчишек обидное слово «байстрюк», она отложила штаны, на которых чинила протёртые колени и усадила перед собой маленького Индульфа. Серьёзным, чуть печальным голосом поведала она сыну о его отце, их любви, о войне, разлучившей их, о злых людях, что противились этой любви и из-за которых они поселились в этой деревне.
- Но не держи зла на людей, они бывают глупы и жестоки, прости их, они уже наказаны, ведь жестокость как болезнь, она не приносит добра тому кто поступает жестоко, но губит его. И не надо оправдываться, объяснять всем что они ошибаются. Всё равно всем ты не сможешь всё объяснить. Останутся те, кто будет считать по-своему и обвинит тебя во лжи. Зачем пускать их грязные руки в свою душу? Ты знаешь о себе правду и веди себя так, чтобы другие поверили тебе и без оправданий. Это путь более трудный, но более достойный, а твой отец никогда не боялся трудностей и всегда поступал достойно. Ты очень похож на него, постарайся и в поступках быть достойным своего отца.
  После этого, отчуждение к ним односельчан укрепилось. Мальчик заявил сверстникам, что он сын воина и ему не пристало обижаться на слова глупых крестьян. После чего его побили. И били ещё не раз. Но с каждым разом для этого требовалось всё больше народу. Индульф доказал что он сын воина. Его костлявое тело научилось уворачиваться от ударов, а маленькие, твёрдые кулаки – находить цель. За ним укрепилась репутация забияки и драчуна, хотя он никогда сам драк не начинал. Мать только вздыхала, в очередной раз зашивая разорванную в драке одежду и смазывая едкой мазью ссадины. Она понимала, что ругать сына и запрещать драться бесполезно. Он не поймёт, да и выхода у него нет. Она лишь беседами старалась внушить ему понятия о чести, невозможности наносить удар в спину, великодушии к слабым и побеждённым. Сын внимательно слушал её и глаза его светились суровым, недетским светом.
  Хотя Индульф и научился давать отпор, он почти всегда был бит. Но словечко «байстрюк» позабылось. Теперь его называли Воронёнком. Когда в очередной раз взрослые растащили сцепившихся ребятишек, все дружно принялись оправдываться. Лишь Индульф молчал насупившись и искоса поглядывал на своих противников. Тут кто-то из взрослых и бросил:
- А этот-то черныш, глядите, нахохлился и смотрит боком, ну чистый воронёнок!
Дети подхватили эти слова. Так прозвище Воронёнок и прилипло к Индульфу.
  Вскоре Индульф понял, что в одиночку воевать со всеми детьми деревни невозможно. Мать подтвердила, что нет ничего постыдного в том, чтобы отступить перед сильнейшим противником. Индульф стал уклоняться от драк, если количество противников было больше пяти. Раззадоренные мальчишки стали караулить его большими компаниями. Кончилось тем, что Индульф перестал выходить по вечерам на улицу. Днём, как и все деревенские дети трудился по хозяйству, помогал матери в работе. А вечером, чтобы не сидеть без дела, мама стала заниматься с сыном чтением, письмом и арифметикой.
  Так и получилось, что Индульф стал единственным ребёнком разумеющим грамоту в деревне, где и взрослые умели читать едва один из десяти, да и то по складам. Что тоже не улучшило отношений с деревенскими. Никто не любит «слишком умных», тем более если этот «умник» отверженный изгой.


                                                          *    *    *

  Горячий воздух обжигал горло, не наполняя грудь. Луговые травы, ещё не вошедшие в полный сок, мягкие и шелковистые, коварно цепляли за ноги, мешая бежать. Но и преследователям было не легче. Вместо радостных криков сзади доносилось хриплое пыхтение и топот двух десятков ног. Вчера Индульфу удалось извалять в пыли одного из самых настырных своих гонителей – Верзилу Хельмута, любимого племянника и единственного наследника самого зажиточного мужика деревни Толстого Хельмута. А сегодня он совершил ошибку. День был праздничный, с утра гонги приходского храма в селе за рекой заливались серебряным звоном созывая на торжественную службу. Большинство взрослых и почти все дети, нарядившись в лучшее, отправились к переправе, торопясь успеть на первый паром и занять в храме места получше. Индульф, которого мама, сама исправно посещавшая храм, особо не принуждала к религиозности, решив, что сегодня он в безопасности, занялся любимым делом – отправился бродить по окрестностям, наблюдая повадки всякой живности, во множестве обитавшей в здешних лугах и рощах. Тут, на окраине деревни его и подловил Верзила с компанией. Обычно Индульфу удавалось оторваться в первой же роще или густом кустарнике. Деревенские не любили без дела углубляться в лес. Но теперь Верзила твёрдо решил расквитаться.
  Индульф из последних сил стремился добраться до реки. Там в высоком обрыве он знал глубокую узкую промоину, которая помогла бы сократить число нападающих одновременно до двух – трёх. Наконец луг полого сбежал к реке и превратился в песчаный пляж. Несколько десятков шагов и под ногами зачавкал вязкий ил, а берег по левую руку поднялся глинистой стеной. Вот и знакомая промоина. Деревенские изредка брали из неё глину для своих нужд и поэтому нижняя часть расширилась и углубилась настолько, что такому худенькому мальчишке в ней можно было свободно стоять.
  Индульф заскочил в пещерку и прижался спиной к прохладной глине, переводя дух. Снаружи раздался радостный вой. Преследователи решили, что загнали дичь в ловушку. Возбуждённо пыхтя, они столпились перед тёмным провалом, толкаясь, оскальзываясь на глине, торопясь скорее добраться до этого чернявого гадёныша, из-за которого они пропустили такое развлечение как посещение храма, за что вечером ещё влетит от родителей, который заставил их столько бегать по жаре, таскал за собой по колючим кустам, вместо того, чтобы дать себя поколотить там, где был подкараулен, за околицей. Но первый, кто протиснулся в осыпающийся проём, тут же выкатился обратно с разбитым носом, тем самым разрушив надежду на лёгкую победу. Запыхавшийся Верзила Хельмут, прибежавший последним, принялся отдавать распоряжения и подзадоривать свою команду. С яростными криками кинулись они на штурм. По двое – трое врывались они в узкую пещерку и, повозившись там несколько минут и получив свою порцию синяков и ссадин, по одному выползали оттуда.
  Но как ни удобна была позиция, количество противников начинало сказываться. Враг постоянно присылал свежих бойцов. Остальные, перемазанные глиной, утирая кровь на разбитых носах и губах, почёсывая синяки и шишки, отдыхали, криками подзадоривали дерущихся и от грязи, боли, собственных криков, постепенно сатанели.
  Индульф уставал. Отбив одну атаку, он тут же должен был отражать другой натиск. Руки отяжелели. Заплывшие синяками глаза заливал пот. Он почти ничего не видел и всё больше ударов пропускал. Удобства позиции обернулись и против него тоже. Из-за скользкого пола и тесноты он утратил возможность уворачиваться, зато и противники, мешая друг другу, позволяли наносить им удары наугад, не глядя. И всё же, долго так продолжаться не могло. Индульф почувствовал на себе чьи-то цепкие руки и у него уже не было сил вырваться. 
  Его поволокли наружу, как ручейника из домика. Кто-то катнулся под ноги и он полетел в истоптанный мокрый ил. Сверху обрушился град ударов. Но и теперь Индульф не сдался. Он продолжал отвечать ударами своим мучителям. Крутя руками как мельница, брыкаясь, он молотил по приплясывающим вокруг ногам, по опускающимся сверху рукам и всё время норовил подняться на ноги. Эта непокорность привела в ярость победителей. Чувство превосходства и власти над поверженным врагом туманило головы. Звеневшие в ушах крики «бей! лупи!», заглушали голос совести и благоразумия. Лихая забава превратила компанию обычных крестьянских ребят в стаю свирепых животных. Непокорность покорённого требовала наказания. Кое-кто схватил подвернувшиеся под руку булыжники и палки. Верзила Хельмут, который никак не мог понять почему побеждённый и униженный враг не желает признать его победу и своё унижение, с рёвом прыгнул на пытающегося встать ненавистного Воронёнка, всем своим весом впечатал его в грязь и выкрикивая что-то невразумительное, принялся трясти тонкую цыплячью шею, непроизвольно всё крепче сжимая пальцы. Ближайшие приятели Верзилы навалились сверху, удерживая пытающиеся размахнуться руки и ноги жертвы.
  Вдруг откуда-то обрушился ураган. Кубарем покатились в грязь стоящие на ногах. Те, кто возился кучей в грязи, непонятной силой вознеслись под самые облака и вверх тормашками полетели в разные стороны, кто в реку, кто на склон высокого берега. Стихийное бедствие, в облике огромного парня, легко оторвало Верзилу от его жертвы и пинком отправило в большую кучу глины, нарытую неподалёку. Потом, окинув угрюмым  взглядом из-под нависших бровей начинающих приходить в себя и что-то соображать несостоявшихся убийц, парень бережно поднял сомлевшего Воронёнка и понёс его к воде, приводить в чувство.

                                                      *    *    *

  Ульм был сиротой. Младенцем его подкинули в храм, где он и воспитывался на приходские деньги. Попытки сделать из него служку, помощника в богослужении, успеха не имели. Он путал порядок ритуала, не запомнил ни одной молитвы. Но обделив сироту умом, господь щедро отмерил ему здоровья. Живя впроголодь, одетый в рубище с чужого плеча, он никогда не болел и обгонял всех сверстников в росте и силе. Мальчику дали веник и поручили мести храмовый двор. Работы было много, еды мало, растущий организм требовал своего, и однажды, заметив что отец эконом забыл запереть кладовку, Ульм пробрался в неё. Там его и нашли, скорчившегося на полу, среди объедков колбас и сыров, перемазанного вареньем, с раздутым животом и закатившимися глазами. Были предприняты энергичные меры по спасению как жизни, так и души юного грешника. Не скупясь, его оделили рвотным, слабительным, розгами и проповедью о пользе воздержания и послушания и губительности праздности и воровства. После чего приставили подпаском к общинному стаду.
  Так он и жил с тех пор в людях. Многие с удовольствием нанимали дурочка на работу, поскольку силой он обладал немалой и уже десяти зим от роду работал мало не наравне со взрослыми. Расплачивались же с ним ношеной одежонкой, ночлегом да едой. А ел Ульм мало. Один раз чуть не умерев от обжорства, он стал осмотрителен и досыта не наедался даже когда была возможность. Отчего стал ещё более сухим и жилистым.

                                                      *    *    *

  Последнее время Ульм жил и работал у Толстого Хельмута и сегодня, несмотря на праздник, пришёл на берег чтобы накопать куль глины для ремонта хозяйского хлева. Его появление в гуще событий было неожиданным, но своевременным. Большинство ребят наконец сообразили, что они чуть не натворили и от чего их спас этот угрюмый, нескладный парень. Не глядя друг на друга, они смущённо потянулись в сторону деревни. Только обозлённый Верзила Хельмут покричал что-то угрожающее с безопасного расстояния.
  Но все его угрозы пропали втуне. Толстый Хельмут вовсе не был расположен терять такого выгодного работника по первому капризу любимого племянника. Наоборот, тем же вечером Верзила получил от дядюшки добрую порцию розог, за то, что прогулял посещение храма, и строгий наказ держаться подальше как от работника, так и от этого бешеного ублю…э-э, сиротки. Это не прибавило Верзиле доброжелательности, но на время избавило обоих от его нападок.
  Так началась эта дружба двух отверженных – смышлёного мальчика, на которого взрослые смотрели с презрительной жалостью, подозревая что-то скверное в его происхождении, а сверстники просто травили как что-то инородное и туповатого высокого юноши, на которого все смотрели с жалостливым презрением, как смотрят на уродство или болезнь, а вездесущие мальчишки и задиристые парни ещё и со страхом, не без основания опасаясь его нечеловеческой силы и нелюдимого нрава.
  Всё чаще стали они встречаться. Сначала случайно, на улице. Потом, в редкие свободные часы, Индульф уводил Ульма в ближайший лес. Рассказывал о повадках зверей и птиц, которые подсмотрел сам, показывал деревья и травы и описывал их свойства вычитанные в книгах, купленных мамой на ярмарке. Иногда они сидели на высоком косогоре у реки, откуда открывался чудесный вид на простор заливных лугов, распаханных полей, разбросанные тут и там рощи и перелески и в волшебном свете разгорающегося закатного пожара, мальчик рассказывал старшему товарищу об устройстве мира, о чудесах дальних стран, о знаменитых путешественниках и великих завоевателях, показывал появлявшиеся с заходом солнца созвездия и называл по именам звёзды. Потрясённый, слушал Ульм своего маленького друга. Не в силах уразуметь и половины рассказанного, он снова и снова просил повторить эти волшебные истории, ничего общего не имеющие с его нелёгкой жизнью.
  С детства Ульм привык слушать обращённые к нему нравоучения и проповеди святых отцов в храме, в которых он не мог понять ни единого слова и потому относился к ним как к докучному приложению к розгам, терпеливо сносить которые он тоже быстро выучился. Став постарше и живя в людях, Ульм слышал надсадную и унылую брань мужиков, которая не была вызвана злом на него или кого-либо ещё, а была неким аккомпанементом нелёгкой крестьянской работе.
  Изредка на него изливались жалостливые бабьи причитания о бедном сиротке, богом обиженном и всеми покинутом, которыми сопровождалось одаривание упомянутого сиротки горбушкой хлеба с луковицей или поношенным кафтаном. На эти вопли Ульм и подавно обращал внимания не больше чем на шум ветра, да они вскоре и прекратились, когда заморёный сиротка вдруг превратился в такого же худого, но высокого, сутулого с широкими плечами и длинными руками, могучего парня. А тут, Ульм впервые почувствовал нечто иное, что не связано напрямую с ним, но что, может быть со временем, что-то изменит в его жизни.
  Постепенно стало происходить чудо. Всегда угрюмые глаза деревенского дурачка, опущенные в землю или обращённые куда-то внутрь, вдруг ожили, озарились интересом к окружающему, стали задерживаться на вещах, мимо которых раньше скользили не замечая, вроде пёстрой пичуги, замершей на заборе или облаков, громоздящихся за лесом. Хозяин Ульма, Толстый Хельмут, мужик цепкий и хитрый, заметил эту перемену и она ему не понравилась. Но придраться было не к чему, Ульм хуже работать не стал, и Хельмут промолчал.
  Следующая перемена произошла примерно через полгода, в середине зимы. Дурачок неожиданно для всех заговорил. Он и раньше не был немым, но объясняться предпочитал жестами и односложными словами. Если надо было что-то сказать, он долго пыхтел и мычал, выдавливая из себя нечто невразумительное. Теперь, хотя Ульм и остался таким же молчуном, но редкие фразы строил правильно и вставлял по делу. Это уже заметили многие. И сразу связали с тем, что дурачок стакнулся с чернявым байстрючонком. И осталось только гадать, что это – чудо явленное через малых сих, или соблазн Врага всеобщего.
- Ведь неспроста эта пришлая поселилась на отшибе и скрывает от соседей, откуда у ней, белявой, такой черныш.
- Уж не понесла ли она от... и вымолвить-то страшно! 
- Недаром парнишка её такой бешеный. Его вон ребятня всей деревней лупит, другой бы давно покорился, а этот нет, только глазищами угольными зыркает, да лохмами чёрными, нестриженными трясёт.
- Ох, как бы худу не было!
- Может не ждать беды, а поступить, как в старину с ведуньями поступали?!
  Все эти разговоры быстро донеслись до Толстого Хельмута и он встревожился. Неожиданно поумневший дурачок работает у него, Хельмута. Предполагаемая ведьма со своим ублюдком, тоже частенько нанимались к нему, хозяйство большое, в страду он многих нанимал. Если дойдёт до охоты на ведьм, как бы и ему не попасть под раздачу. Поди докажи, что ни сном, ни духом не ведал про богомерзкую волшбу. Врагов и завистников у него много, не только в этой деревне, но и в соседних обрадуются случаю отплатить.
- Чтобы отвести от себя беду, можно первым донести на ведьму, схватить «околдованного» дурачка, да самому и возглавить потеху. Этим и рот завистникам заткну и бояться меня будут. Но с другой стороны, только развороши осиное гнездо, только дай собакам крови отведать, это ж спасу не будет, начнут везде колдовство искать. И обязательно в какую-нибудь мудрую голову мысль придёт и урожаи богатые и торговлю удачную и достаток в дому, колдовством объяснить. Ох, видал я в Вальденфурте  как златокузнеца в колдовстве обвинили. До сих пор в глазах, как дом, и не маленький, по камешку со всем имуществом разметали, а самого его на фонарь вверх ногами, да камнями и забили. И что толку, что потом суд сего златокузнеца оправдал. Доказали, что слух пустил конкурент, упустивший выгодный заказ. Весь результат, что беднягу с фонаря сняли, да с извинениями, за счёт города похоронили. А наветчик не дожидаясь ареста сбежал. А потом откупился от города, да и живёт на прежнем месте. Не-ет, опасно такое позволять. Да и работника терять жалко. Где такого ещё взять, что работает за троих, а в оплату только корми его, а ест он мало. И Линда, эта якобы ведьма, тоже работает за двоих. Заступлюсь за них, глядишь, не на сезонный наем, а в постоянные работницы ко мне пойдёт. А там и парнишка её, Воронёнок этот, подрастёт. Мелкий, но жилистый, эк племяшу нос-то тогда расквасил. Тоже работник будет. К тому ж его вроде грамоте мать учит. Тоже хорошо. Будет благодарен за защиту их с матерью жизней, значит будет верен, глядишь в приказчики определю. Да и Линда баба хоть куда. А благодарность она разная бывает... хе-хе…
  Толстый Хельмут что-то решив, надолго не откладывал. Тем же утром он сунул  в корзину окорок, добавил пару голов сыра и жбан пива и поспешил к первому парому, чтобы поспеть в храм к заутрене. Уже к вечеру округу облетела новость, что на подворье Толстого Хельмута прибыла целая толпа попов вместе с преподобным отцом Грувом, нашим настоятелем. Прибыли не абы как, а приехали на карете в которой отец настоятель в город ездит. Ради той кареты паром лишний раз гоняли. И всё для того, чтобы посмотреть на дурачка Ульма.
  Отец настоятель, сразу после утренней службы принявший у себя уважаемого селянина, принёсшего дары для пропитания слуг божьих, внимательно выслушал историю о поумневшем дурачке, покивал на осторожно высказанные Хельмутом соображения по поводу охоты на ведьм и связанные с этим неприятности и задумался. Судьба каких-то нищих батраков не слишком заботила его.


                                                      *    *    *

  Младший сын в богатой семье, он по закону майората не получал в наследство ничего и с детства был определён родителями по духовной части, не имея к тому никакого призвания. Влияния родни, сплошь провинциальных дворян, не хватило, чтобы заполучить сколько-нибудь престижное место, а сделать карьеру самостоятельно не позволили лень и полная бездарность. Всё, что смогли выхлопотать родители, это довольно богатая, спокойная, но жутко скучная сельская епархия. По молодости, он ещё изобретал способы вырваться отсюда, если и не в столицу, то хотя бы ко двору какого-нибудь епископа. Потерпев неудачу, с годами успокоился и стал находить свои прелести в тихом, размеренном быте сельского храма, где он, настоятель, был полновластным хозяином доброй полусотни храмовых служителей, служек и приживалов разного сорта, а так же повелителем душ нескольких тысяч неграмотных крестьян и батраков. Такая необъятная власть при отсутствии контроля, за отдалённостью контролирующих инстанций, давала возможность украсить свою жизнь маленькими радостями. От вполне невинных, вроде рыбной ловли в общинных водоёмах или малого греха чревоугодия, любил слуга божий вкусно поесть, до делишек, прознай о которых церковное начальство, мигом отправился бы отец настоятель в отдалённый монастырь со строгим уставом, в одиночной келье замаливать свои грехи. Немало вдовушек и одиноких девиц могли бы порассказать о тех «молитвенных» утешениях, что доставлял им сластолюбивый священник, если бы нашлось кому спросить. Но в меру припугнутые и щедро одаренные бабы молчали.
  В общем, жизнь текла спокойно и приятно, изредка нарушаясь визитами отца Юлиуса, секретаря канцелярии епископа, наезжавшего для проверки состояния дел, от которого удавалось избавиться после щедрого угощения. Лет десять назад, он может и ухватился бы за этот случай, чтобы показать себя борцом с гнусным чернокнижием и защитником истинной веры и, спалив на кострах всех, прямо или косвенно причастных к волхвованию, сделать себе громкое имя, тем самым положив начало громкой карьеры. Теперь же лишний шум пугал достойного пастыря. И тем, что мог нарушить устоявшееся течение жизни и тем, что привлёкши внимание высокого начальства, мог так же вызвать вопросы о расходовании сумм выделявшихся на ремонт и украшение храма. А там могли раскопать и другие его шалости.
  «Нет, большой шум нам здесь не нужен. А вот маленькое чудо с исцелением скорбного умом, могло бы и пригодиться. Ради одного исцелившегося никто в такую даль не поедет. Епископ, возможно, пришлёт письмо с похвалой и одобрением, а может и деньжат подкинет. Скажем, если попросить на организацию лечебницы для мужичья… Хм – м... Это может сработать».

                                                      *    *    *

  И вот теперь, комиссия в составе отца настоятеля, отца эконома,  проповедника, когда-то закончившего богословский факультет университета и помнящего священное писание наизусть, архидиакона, обладавшего каллиграфическим почерком и взятого секретарём для ведения протокола дознания, кантора, руководящего хором юных певчих – как имеющего отношение к обучению и воспитанию и дьякона, бывшего армейского коновала – в качестве консультанта по медицине, осматривала и расспрашивала беднягу Ульма, вконец обалдевшего от такого внимания. Преподобный Грув, откинувшись на высокую спинку хозяйского кресла, скучающим взглядом окидывал светлую горницу, краем уха прислушиваясь к учёным рассуждениям богослова, кантора и дьякона – коновала. Те глубокомысленно изрекали на староимперском языке цитаты из писания (богослов), медицинские термины (коновал), афоризмы из «Рассуждений о воспитании юношества» Кикерония Комата – древнего философа, несмотря на языческие заблуждения, признанного церковью авторитета в естественных науках – это кантор старается. Ему до смерти надоела эта возня с потевшим и мычавшим что-то бессвязное идиотом батраком, которого идиоты крестьяне посчитали отчего-то поумневшим. «Каким же он раньше был? Бегал на четвереньках, блеял и щипал траву? А-а… Все они бараны на двух ногах, с которых умелый пастух стрижёт шерсть. И если этот баран, притащивший меня сюда, не откупится хорошим обедом, я ему устрою весёлую жизнь. Хм-м, а запахи с кухни вроде бы доносятся неплохие. Что там идиот кантор спрашивает это животное? Сколько будет дважды два и пять плюс пять? Да этот баран собственные ноги не сосчитает. Ладно, хватит этой канители, и так всё ясно. Архидиакон оформит протокол попристойнее и отошлём в канцелярию епископа. Чудо не чудо, а на некое благое знамение потянет».
  Плотно пообедав и прихватив несколько корзин стряпни с собой, комиссия святых отцов отбыла, задержавшись на прибрежной площади у паромной переправы, где отец настоятель благословил собравшийся народ и объявил о явленном чуде просветления скорбного умом и о том, что никаких признаков злой волшбы и чернокнижия обнаружено не было.

                                                      *    *    *

  Узнав, какие по деревне поползли слухи и перешёптывания, мама запретила Индульфу выходить из дому. Когда перестали здороваться и начали смущённо отворачиваться те, кто ещё недавно, пусть и не слишком радушно, но вполне дружелюбно раскланивался с ней на улице, она лишь пожала плечами. Но сегодня, идя за водой к деревенскому колодцу, Линда услышала за спиной шипение сквозь зубы: «У, ведьма! Ходит тут! Ещё порчу наведёт…». А на обратном пути ей в спину больно ударились два, неизвестно кем пущенных, крепко слепленных снежка. Женщине стало понятно, что из деревни надо бежать и как можно скорее. Она хорошо знала, чем обычно заканчиваются поиски ведьм и колдовства. 
  Дома, велев сыну быть наготове, Линда стала собирать вещи. Уложив в котомку одежду поновей, которой было не так много, сунула туда же каравай хлеба, полголовки сыра и кусок копчёного мяса, сберегавшийся на чёрный день. Со вздохом отложила с таким трудом покупавшиеся книги. Не до них сейчас. Вытащив из-за печки узелок с невеликой горсткой медных монет, всё что удалось скопить, спрятала его за пазухой и выглянула на улицу. Над деревней сгущались ранние зимние сумерки. Людей видно не было. Откуда-то с приречной площади доносился неясный гул голосов. Похоже все собрались там и о чём-то шумят. Сердце захолонуло. Неужели началось? Она схватила Индульфа за руку, закинула котомку на плечо и заспешила со двора.
  Грузная фигура заступила им дорогу. Отпрянув от неожиданности, женщина загородила собой сына и с отчаянием огляделась. Никого больше вокруг не было видно. Человек шагнул к ним. Линда узнала Толстого Хельмута.
-Не бойсь, эт я, добрый старый дядюшка Хельмут. Хе-хе... Про тебя тут слухи всякие пошли. О сынишке вот твоём тоже всякое болтают... Что он над дурачком колдует. Дык я, того... Не верю я этому. Я в храм, к отцу настоятелю съездил. Пригласил его осмотреть Ульма-дурачка, убедиться, что никакого колдовства нет и в помине. Дык он, того... Убедился. Перед отъездом всем объявил о том, что колдовства не было. А было, напротив, чудо. Бог истинный послал благословение на дурачка и тот речь людскую обрёл. М-да... А ты, я вижу, бежать с мальчонкой собралась. Эт правильно. Народ у нас злой, завидущий. Не любят когда  у кого чего лучше или наоборот, не так, как у других. Быстро норовят вором объявить, или наоборот колдуном. - Он возмущённо фыркнул мясистым носом, видимо вспоминая что-то своё, и хитро улыбнулся. - Да только теперь этого не надо. Бежать  то-бишь. Дядюшка Хельмут позвал отца настоятеля, а святой отец объявил о чуде. Деревенский сброд успокоился. Держитесь дядюшки Хельмута, он всегда поможет. Иди домой. Незачем на ночь глядя с мальчонкой-то бродить. Ты ко мне приходи, коль нужда в чём. Работа нужна или ещё что. Ты знаешь, Хельмут в расчёте не обидит. Может и на постоянную работу подрядиться захочешь. Ты приходи.
    Линда внимательно выслушала путанную речь богатея, с достоинством поклонилась.
-Благодарю Вас господин Хельмут за добрые вести.

                                                      *    *    *

    Жизнь в деревне пошла по прежнему. Правда, деревенские мальчишки вовсе стали сторониться Индульфа. Что не сильно его расстроило, зато прекратили задирать. Но маму, вдруг перестали приглашать на подённые работы, вместе с другими деревенскими бедняками. В тех домах, где недавно рады были ещё одной паре старательных рук, вдруг не стало находиться дела для неё. Скопленные деньги быстро заканчивались, зиму надо было пережить, и она пошла к Толстому Хельмуту.
  Деревенский богатей не обманул. Принял на постоянную работу, положил неплохое жалование и работой поначалу не слишком изнурял. Индульф помогал маме в работе и радовался, что жизнь начала улучшаться. Он не понимал, почему мама всё чаще печально вздыхает и задумчиво смотрит на него.


--------------------
Laborare est orare.
Пользователь в офлайне Отправить личное сообщение Карточка пользователя
Вернуться в начало страницы
+Ответить с цитированием данного сообщения
Кадор
сообщение 15.02.2012, 2:00
Сообщение #3
Человек
Участник
Адепт
****


Пол:
Сообщений: 152






Прочитал "Ворона". Этакая аллюзия на эпоху Крестовых походов. Не знаю почему, но "Маг" мне понравился больше. Более красочный, что-ли... Если обидел, sorry!


--------------------
"Общество часто прощает преступника, но не мечтателя"
Оскар Уайльд
Пользователь в офлайне Отправить личное сообщение Карточка пользователя
Вернуться в начало страницы
+Ответить с цитированием данного сообщения

Ответить в эту темуОткрыть новую тему
2 чел. читают эту тему (гостей: 2, скрытых пользователей: 0)
Пользователей: 0

 



- Текстовая версия Сейчас: 29.03.2024, 1:53
Rambler's Top100