Рыцари Опции

[Всадник]

Рыцарский меч - один из самых почитаемых предметов старины, могущественное и драгоценное оружие - является неотъемлемой принадлежностью тяжеловооруженного европейского воина, вследствие чего может считаться своеобразным символом средневековья вообще и западного воинского искусства - в частности.

В общем случае меч - это наступательное оружие с обоюдоострым прямым клинком, предназначенным в основном для нанесения рубящих ударов, но также приспособленный и к нанесению укола.

К сожалению, мы пока не можем предоставить вам достаточно стройную схему его происхождения, поэтому ограничимся здесь лишь краткими замечаниями по этому поводу, после чего перейдем к непосредственному рассмотрению конструктивных форм этого оружия.

Во все времена и у всех народов развитие военной техники напрямую зависело от уровня цивилизации. Только при наличии высокоразвитой металлургии и кузнечного дела можно было изготовить достаточно длинный и прочный клинок. Германцы, перенявшие от римлян короткий меч - «гладиус», первоначально пользовались большими боевыми ножами - «саксами», клинки которых вначале были изогнутыми, но позже делались прямыми. Конечно, такое оружие не могло быть достаточно эффективным на войне, поэтому, как только появилась возможность ковать клинки большего размера, эти ножи стали удлиняться, пока из них не развился «лангсакс» - уже достаточно длинное и тяжелое оружие с прямым, заточенным с одной стороны, рубящим клинком шириной от 3,5 до 4 см и длиной от 40 до 60 см. Он уже вполне годился для использования в бою, но для всадника, которому очень часто приходилось наносить улары с коня, лангсакс оказался не слишком удобен. В результате возник тяжелый тесак - «скрамасакс», клинок которого при ширине до 6,5 см достигал от 41 до 76 см в длину, а ширина его обуха составляла 6-8 мм. А отдельные экземпляры скрамасаксов были по тем временам просто громадными, как, например, обнаруженные во Фронстеттских могильниках. Их общая длина превышала 120 см, из которых более 30 приходилось на рукоять («Внешний быт народов»). Такие параметры придавали этому оружию большую поражающую способность, к тому же германцы часто наносили удары скрамасаксом, обхватив его рукоять обеими руками.

Однолезвийное рубящее оружие с прямым клинком - изобретение германцев. Стальной же обоюдоострый меч (spatha) был позаимствован ими, как, впрочем, и римлянами, у галлов. В эпоху Меровингов спата у германцев удлинилась, стала тяжелее и развилась в характерную форму с коротким перекрестием и конусообразным навершием.

Поскольку изготовить спату было очень непросто, стоила она дорого, а потому изначально не была общедоступным оружием. Владеть ею мог себе позволить только состоятельный человек, который, как правило, на войне сражался верхом. Собственно, именно из среды этих богатых и хорошо вооруженных всадников и родилось европейское рыцарство. Для удобства ведения конного боя клинок спаты изготавливался длиной 60-70 см. Именно это оружие эпохи Меровингов, появившееся примерно в 80-х гг. VI в., является прямым предком рыцарского меча.

Первые клинки мечей имели линзообразное поперечное сечение, а потому были несколько тяжеловесными. Поэтому уже в VII в. они приобрели долы - продольные желоба по обеим сторонам клинка, служившие для его облегчения. К этому времени длина клинка стала еще больше и теперь составляла около 85 см, а их ширина равнялась 5-7 см. У большинства мечей клинки имели закругленный конец, поскольку предназначались они прежде всего для нанесения рубящих ударов: в те времена еще довольно редко случались поединки на мечах. По этой же причине и перекрестия лишь незначительно выступали за края клинка: меч возник как оружие нападения и первоначально защите руки не уделяли должного внимания.

С VII в. началось относительно быстрое развитие меча, которое привело к образованию основополагающей формы, ставшей основой дальнейшей его эволюции. Это был так называемый меч скандинавского типа, который в VIII-Х вв. распространился почти по всей территории Европы. Свое название он получил вовсе не потому, что был изобретен на Скандинавском полуострове, а из-за того, что именно там археологами было найдено наибольшее количество его образцов, особенно в Норвегии, где было обнаружено две с половиной тысячи экземпляров мечей подобного типа, датированных IX-Х вв.

На самом деле европейские мечи VIII-IX вв. происходят в основном из Центральной и Западной Европы. В частности, мечи, которые еще в VIII в. активно употреблялись викингами, были оружием франкского происхождения. Они также служили в качестве образцов для подражания местным мастерам.

Лишь немногие средневековые европейские центры того времени производили качественное оружие. Для того чтобы застраховать свою продукцию от подделок, мастера снабжали клинки мечей своей работы разного рода надписями и знаками, которые служили своеобразной пометой, так сказать, знаком качества. Эти пометы выполнялись инкрустацией из металлической проволоки (иногда дамаскированной) и располагались в верхней трети дола клинка или же посередине.

Лучшим тому примером могут послужить мечи, отмеченные надписью Ulfberht. Всего в Европе было обнаружено 115 экземпляров мечей с такой меткой. Предполагают, что первоначально это слово обозначало имя конкретного франкского мастера, работы которого пользовались большим спросом по причине хорошего качества изготовления. Очевидно, этот Ulfberht стал родоначальником целой династии кузнецов-оружейников, так что впоследствии его имя стало семейной маркой и, очевидно, закрепилось за большой группой мастеров. На основании франкской формы имени Ulfberht был сделан вывод, что эти мастера работали в районе Мааса, на Рейне, на территории между современными Майнцем и Бонном.

Несколько слов скажем о производстве клинков. Это была особая, очень развитая отрасль средневекового ремесла. Уже в раннем средневековье при изготовлении мечей применялось разделение труда с четкой специализацией. Каждую операцию - заготовку металла, проковку полосы, полировку, закалку, заточку, насаживание клинка на рукоять - выполнял специальный человек. Техника изготовления полосы для клинка концентрировала в себе лучшие достижения металлургии. При ковке меча на мягкую вязкую основу из железа наваривалось стальное лезвие. Такой способ был хорошо известен кузнецам-оружейникам Х в., однако приемы работы часто могли быть и более сложными. Например, еще со II-III вв. н. э. в Европе для ковки клинков применяли сварочный Дамаск. Расцвет технологии дамаскатуры клинков связан с франкским миром. Французский исследователь Франс-Ланор, исходивший из того, что рисунок узора клинка отражает его внутреннюю структуру, реконструировал технику сварочного Дамаска, характерную для эпохи Меровингов.

Итак, кузнец брал три полосы из железа и четыре стальных, после чего сваривал их попеременно вместе. Затем полученный «сварок» перекручивали или, надрубив, складывали гармошкой, а потом проковывали в полосу. Таких полос заготавливали несколько, от двух до восьми. Из них сваривали основу клинка, к которой наращивали стальное лезвие. В зависимости от различного сочетания пластин на поверхности клинка получался различный рисунок. Так король Теодорих Великий (454-526) писал своему шурину, королю вандалов Тразамунду (496-523), что благодарит его за присланные им в подарок мечи, клинки которых гладкие и блестящие, как зеркало, и украшены узором в виде червячков. Это одно из первых текстовых свидетельств о европейском дамаскированном оружии. При всей своей внешней декоративности дамаскатура придавала клинку отличные боевые качества. Достаточно сказать, что средняя часть клинка, где проходил дол, а потому имевшая в толщину от 2,5-3 до 4-6 мм, обладала большой сопротивляемостью.

Дорогая и трудоемкая, техника дамаскирования к IX-Х вв. несколько упрощается. Теперь сложноузорчатые полосы не составляют основу клинка, а выполняются в виде двух тонких боковых пластинок, наложенных на сердечник из железа. Быть может, подобная продукция была своего рода подделкой под качественные изделия. При этом использовали доверчивость покупателя, который считал, что, как говорил багдадский философ ал-Кинди, живший в IX веке, «глядя на дамасскую сталь, видишь ее как снаружи, так и внутри». В это время дамаскатура играет лишь декоративную роль.

Тогда же появляются и клинки вообще без дамаскирования. Это было вызвано не потерей производственных секретов, а тем, что мастера теперь стали работать с прочными сталистыми соединениями, что намного удешевило выпуск оружия.

О франкских мечах нередко упоминают в своих трудах арабские ученые и философы того времени. В первую очередь это вышеупомянутый ал-Кинди, написавший трактат «О различных видах мечей и железе хороших клинков и о местностях, по которым они называются», посвященный халифу Мутасиму (833-841). Ал-Кинди пишет о более чем 25 вилах мечей Европы и Азии, дает разъяснение о способах их изготовления, о сортах железа и стали, о способах закалки клинков.

Франкские мечи, по его словам, выкованы из материала, составленного из мягкого железа (nermahen) и стали (saburagan). Они широкие у рукояти и узкие у острия (попутно отметим для сравнения, что клинок спаты имел практически одинаковую ширину по всей длине и лишь у самого конца сужался), имеют широкий дол, «который выглядит как чистый речной поток». Франкский дамаск (qauhar) по рисунку похож «на редкий узор табаристанской ткани». В верхней части этих мечей находятся полумесяцы или кресты, иногда «отверстия» (кольца или круги), выложенные латунью или золотом. Кинди сообщает, что франкские мечи приготовлялись из сварочного Дамаска. Причем в своем описании он перечисляет почти все те знаки, которые обнаружены современными исследователями на дошедших до нас образцах.

Надо сказать, франкские мечи снискали себе заслуженную славу благодаря своему качеству. Для торговли этим оружием была налажена такая разветвленная контрабанда, что с нею не могли справиться даже многочисленные запреты франкских королей и императоров. Таких запретов было несколько - в 779, 803, 805, 811 и 864-м гг. В разделе, посвященном оборонительному вооружению, уже упоминался капитулярий Карла Великого от 805 г., запрещавший купцам, которые направлялись к славянам и аварам, продавать им франкское холодное оружие и броню. Контроль за незаконным вывозом оружия осуществлялся сетью досмотровых станций - в Магдебурге, Регенсбурге, Эрфурте и других городах. Но это не помогало. Например, на Нижнем Днепре были найдены мечи, отмеченные надписью Ulfberht. Купцырусы, по сообщению Ибн Хордадбега (80-е гг. IX в.), привозили франкские мечи к Черному морю, а иногда и в Багдад. По другим источникам, они экспортировались также и в Хорезм.

А вот исламские мечи в Европе не были столь популярны, поскольку отличались худшим качеством. По свидетельству ал-Гарнати (30-50-е гг. XII в.), восточные клинки, попадавшие к «северной югре», были из железа, «которое только что вышло из огня и затем пролежало некоторое время в воде» (то есть подразумевается закалка железных лезвий), В Европе не обнаружено ни одного экземпляра оружия, изготовленного из литой булатной стали, которым так славились восточные народы, особенно индусы. Как писал Бируни, такие клинки не выдерживали холода северных зим и от этого становились хрупкими. Зато франкское оружие пользовалось на Востоке повышенным спросом.

С IX по XIII вв. в развитии мечей существовала определенная преемственность. Уже в Х в. существовали мечи с крупными навершиями, служившими не только для того, чтобы предотвращать выскальзывание меча из руки, но и предназначенные в качестве противовеса длинному клинку, а также с довольно развитыми перекрестиями, послужившие переходными формами к конструкциям последующих времен. Клинки мечей Х и XII вв. уже различаются между собой. В раннесредневековый период встречались сравнительно длинные, около 95 см, и довольно тяжелые, до 1,5 кг, клинки. Во второй половине XI в. они уже, как правило, не встречаются. Меч второй половины XI - начала XII в. легче - около 1 кг, несколько короче - достигает в длину 86 см и на 0,5-1,5 см уже. Изменились и параметры дола. Для клинков мечей IX-Х вв. он, как правило, занимает половину ширины полосы. Позднее он начал сужаться, к концу Х - началу XII в. он занимал уже одну треть ширины, а уже в период XII-XIII вв. превратился в узкий желоб.

Процесс утончения дола был вызван прежде всего тем, что в бою постепенно возрастает значение колющего удара. Широкие и плоские мечи с большими долами были прекрасно приспособлены для рубки, но изгиб «из плоскости» клинка, неминуемо появлявшийся при нанесении укола, мог привести к его поломке. Поэтому ширина была несколько уменьшена и увеличена относительная высота продольных ребер, шедших по бокам дола, которые и призваны были сопротивляться изгибу.

В XII в. выработка клинков удешевляется: сравнительно редко используется их орнаментация, так популярная в прежние времена. Если раньше на мечах иногда монтировались навершия и перекрестия из бронзы, то теперь они совершенно уступают свое место железным. Прежние навершия, собиравшиеся из отдельных частей, заменяются цельными. Эти изменения в конструкции были вызваны не только стремлением сделать продукцию оружейников более доступной, менее дорогой, но и тенденциями к общему усилению рыцарского вооружения. Известны мечи XII-XIII вв. длиной до 120 см и весом около 2 кг, то есть по своим характеристикам они превосходят образцы IX-Х вв.

Перекрестия рыцарских мечей вытягиваются в длину, так что она составляла 18-20 см (для сравнения: длина перекрестий у предшествующих типов мечей равнялась 9-12 см, то есть они «выросли» почти вдвое). Длинные перекрестия лучше предохраняли кисть руки от проскальзывавших вдоль клинка ударов противника.

На каролингских мечах для удобства удержания их рукой навершие и перекрестие отгибались в разные стороны, чтобы во время рубки кисть руки между ними не зажималась. Здесь же достигал»! того же эффекта не изогнутостью частей, а удлинением самого стержня рукояти с 9-10 до 12 и более см. Так что при случае за рукоять меча можно было взяться не одной, а обеими руками.

Изменилась и конструкция клинка. Раньше он был приспособлен практически лишь для нанесения рубящих ударов. Теперь же его острие несколько вытянулось и сузилось, что дало возможность успешно наносить и колющие удары (кстати, удлиненное перекрестие при этом создавало хороший упор для руки). В XIII в. клинки несколько сужаются и одновременно происходит относительное увеличение высоты продольных ребер, что свидетельствует о все большем распространении колющих ударов в воинской практике.

Со второй половины XIII в. появляются мечи, у которых клинок резко сужается от рукояти к острию, приобретая очертания сильно вытянутого треугольника, а вместо дола у них выступает продольное ребро. Это было специальное колющее оружие, впрочем отнюдь не утратившее своих рубящих функции, которое первое время применялось в пешем бою, а затем и в конном. Такие клинки положили начало развитию «готических» мечей, применявшихся до начала XVI в. Заостренная форма клинка говорит о происшедших изменениях в тактике ведения боя: раньше старались разрубить доспехи, теперь стремились нанести укол в слабое место. Одним из примеров такого оружия является так называемый меч князя Довмонта, традиционно приписываемый этому псковскому князю. Трудно сказать, принадлежал ли он на самом деле Довмонту или нет, но одно известно точно - этот меч был изготовлен западноевропейскими мастерами, о чем свидетельствует клеймо в виде «пассауского волчка» - «фирменный» знак оружейников немецкого города Пассау.

В XIV в., в связи с появлением первых пластинчатых защитных приспособлений, мечи все больше стали делать с вытянутыми заостренными концами и все чаще снабжать продольными ребрами вместо долов. Однако с появлением первых образцов латного защитного снаряжения эти усовершенствования формы клинка стали недостаточными: они все-таки были слишком широкими, чтобы проникнуть в сочленения. В результате во второй половине XIV в. появился так называемый боршверт - «меч-протыкатель». Это оружие было специально предназначено для нанесения колющих ударов в стыки между смежными пластинами доспехов, а потому его клинок практически утратил свою рубящую функцию. Он имел вид длинного четырехгранного шила и изготовлялся из твердой закаленной стали. Позже, в период конца XV - начала XVI в., «протыкатель» несколько видоизменился в облегченный колющий меч-кончар, исчезнувший во второй половине XVI в. в связи с появлением шпаги.

Искусство владения мечом постоянно совершенствовалось и усложнялось, в соответствии с этим менялся внешний облик и рукоятей мечей. Прежде всего рукоять несколько удлинили: трудно было действовать клинком длиною 80-90 см, удерживая меч только одной рукой. Поэтому уже в середине XIII в. появились «мечи в полторы руки», рукоять которых была приспособлена для удержания ее как одной, так и двумя руками. Первоначально они не были широко распространены, но уже в первой половине XIV в. «полутораручные» мечи становятся характерным оружием рыцарей. Их общая длина в среднем равнялась 125 см, из которых около 30 приходилось на рукоять.

Изменилась и до тех пор простая форма перекрестия, она все чаще отгибается в сторону клинка. Нередко конец такой дугообразной крестовины расширялся и уплощался. Это давало рыцарю возможность во время поединка, при известной сноровке, захватить клинок вражеского меча между клинком своего и перекрестием и отвести его в сторону и даже вырвать из руки. В конце XIV в. на перекрестиях появилось добавление - так называемая ослиная подкова, или металлическое полукольцо, выступавшее на боковой поверхности перекрестия и защищавшее от удара внешнюю сторону кисти. На итальянских мечах впервые появилась защитная дужка - отросток перекрестия, отогнутый книзу, в сторону навершия, и служивший для защиты пальцев. Образовались и боковые защитные кольца, отделившиеся от крестовины и загибавшиеся в сторону острия, сначала с одной стороны клинка, а впоследствии, к концу XV в., - с обеих. С первой половины XVI в. начинают делать и двойные боковые кольца под перекрестием - одно под другим, для захвата неприятельского клинка. Вслед за этим были изобретены особые лужки, образовывавшие как бы корзинку, которая закрывала кисть руки.

Рукояти первых мечей были овального сечения, обматывались кожаным шнуром или нарезались поперечными рубцами, чтобы обеспечить крепкий обхват. В период второй половины XIV - первой половины XV в. их стали делать уже с небольшими гранями и обматывать проволокой, а в конце XV в. ее сделали узкой и снабдили отчетливыми продольными ребрами, чтобы она не выскальзывала из латной перчатки.

С появлением двойных боковых защитных колец происходят и некоторые изменения в конструкции клинка. Его небольшой участок от перекрестия до уровня нижнего кольца оказался закрытым, а потому не имело смысла устраивать на нем заточку и он оставался прямоугольного сечения. Этот участок получил название «пятка» или «рикассо».

В некоторых случаях рыцари использовали и клинковое оружие, которое первоначально предназначалось для пехотинцев. Особенно это было характерно для тех случаев, когда рыцарь выступал в роли командира пехотного отряда. Наибольшей популярностью среди рыцарей пользовались короткие мечи ландскнехтов и применявшиеся ими же огромные двуручные мечи.

Ландскнехтский меч, как отдельная разновидность, появился в конце XV - начале XVI в. Он имел короткую рукоять, расширявшуюся кверху в виде уплощенного конуса. Концы его длинной крестовины загибались таким образом, что она походила на горизонтально расположенную восьмерку или латинскую литеру «S». Иногда такой меч снабжался и защитной дугой, отходившей от перекрестия к навершию. Его клинок был широким, несколько более полуметра в длину, и, как правило, имел закругленный конец, то есть был приспособлен для рубящих ударов. Из-за того что солдаты первое время обтягивали его ножны кошачьими шкурками, этот меч нарекли «катцбальгером» - «кошкодером». Мечи, которыми пользовались рыцари, конструктивно не отличались от своих солдатских прототипов, они выделялись только качеством работы и отделкой.

А вот двуручный меч по своей длине иной раз равнялся росту человека. Появились они во второй половине XV в. и состояли на вооружении солдат, которым вменялось в обязанность охранять командира или знамя, а также врубаться в ряды противника, прокладывая дорогу остальным, или же прикрывать, отступление. Он имел очень длинную рукоять (ведь действовать им можно было только взявшись обеими руками), достигавшую в среднем 60 см в длину, простое прямое, иногда несколько изогнутое к острию, перекрестие, нередко снабжаемое с обеих сторон мощными боковыми полукольцами для защиты пальцев, иногда эти полукольца заполнялись перфорированными пластинками.

Его клинок в своей начальной четверти, от перекрестия, имел рикассо и нередко обтягивался в этом месте плотной кожей. В нижней части рикассо от клинка отходили два боковых заостренных отростка, прямых или несколько изогнутых к острию клинка. Они служили для захвата между ними и перекрестием вражеского клинка и для парирования ударов древкового оружия. Как правило, клинки двуручных мечей были прямыми, но нередко их делали с волнистыми лезвиями, которые при ударе наносили страшные рваные раны. Называли подобные мечи «фламбергами» или «фламбержами», от слова «фламме», что означает «пламя». Из-за своих огромных размеров двуручный меч не имел ножен, а носился в походе на плече или - реже - на специальной перевязи за спиной.

Здесь следует сделать одно замечание. Нередко в боевой практике встречались образцы мечей, которые по своим размерным характеристикам занимают как бы промежуточное положение между мечами «в полторы руки» и двуручными, по этой причине их часто причисляют то к одному, то к другому типу. Относительно недавно к подобным мечам стали применять термин «бастард» (как намек на некоторую неопределенность в типологии).

От «полуторных» мечей бастарды отличались прежде всего заметно большими размерами (до 140 см в длину, из которых примерно 30-35 приходится на рукоять), а от двуручных - прежде всего тем, что имели ножны и носились на поясе, как обычные мечи, и отсутствием боковых отростков на клинке. Наглядным примером бастарда может послужить меч, изображенный на известной картине Павла Корина «Александр Невский». Моделью для него послужил подлинный западноевропейский меч XV в., который приписывается почему-то псковскому князю Всеволоду Мстиславовичу, хотя тот умер еще в 1137 г. Правда, художник несколько переиначил форму навершия и слегка «укоротил» меч (или «растянул» Александра). Длина его составляет 140 см, из них 30 - длина рукояти. Кстати, и это отражено в картине, его перекрестие смонтировано в перевернутом положении: видимо, данный образец использовался как символически парадное оружие.

Со второй половины XVI в. мечи утрачивают свое ведущее значение и постепенно уступают свое место шпагам, которые, по сути дела, являются лишь усовершенствованными разновидностями мечей и отличаются от них прежде всего более узкими клинками, рассчитанными скорее на укол, чем на рубящий удар, каковую функцию, правда, утратили далеко не сразу.

В отличие от меча в конструкции шпаги гораздо больше внимания уделено защите руки. Помимо защитных колец, которые обеспечивали лучшее парирование удара, шпаги часто снабжались и дужками для зашиты пальцев, которые иногда развивались в систему стержней, напоминавших корзину. Формы эфесов шпаг и их конструкции так разнообразны и насчитывают такое великое множество вариантов, что перечислить их все здесь просто невозможно. В качестве примера мы приводим только три образца этого оружия на иллюстрациях.

Клинки шпаг были, как правило, обоюдоострыми, широкими у основания и сужающимися к острию. Но встречались и клинки с односторонней заточкой, обоюдоострые лишь на конце.

Сохранились также некоторые образцы шпаг с волнистыми клинками. По сравнению с обычными их не так уж много, но это объясняется не их плохими боевыми качествами, скорее наоборот. Поскольку волнистые клинки наносили обширные, плохо заживавшие, рваные раны, то к владельцам подобных шпаг отношение было весьма негативное. Попадись он в плен - его не щадили. Например, цюрихский капитан Лафатер в своей «Военной книжечке», изданной в 1644 г., прямо указывает: тот «кто стреляет железными четырехугольными, квадратными или иными картечинами, либо пулями с зазубринами, или носит волнистые шпаги - повинны смерти».

Существует мнение, что оружие с изогнутым клинком стало знакомо европейцам только в XVII в., но это не совсем так. Такое утверждение может быть справедливо в отношении такого оружия, как сабля. Но это совсем не означает, что в Европе не пользовались какими-либо конструктивными ее подобиями. Уже в период крестовых походов, познакомившись с восточным боевым искусством, оружейники задумали объединить режущие свойства сабли с тяжестью меча, и в результате к началу XIV в. появился большой тяжелый тесак-«фальшион» с прямым расширяющимся клинком, закругляющимся к острию. В XV- XVI вв. в Швейцарии и Германии бытовала так называемая двуручная сабля - по сути дела, сочетание рукояти меченого типа с длинным изогнутым клинком.

Для ведения рукопашного боя на коротких дистанциях рыцари использовали кинжалы. Это и подобное ему оружие применялось еще в раннем средневековье. Упоминавшийся в разделе о доспехах Вальтар, герой одноименной поэмы, собираясь в бой, прикрепляет к левому бедру обоюдоострый меч, а к правому - «по паннопийскому обычаю, другой, наносящий смертельные раны только одной стороной» («Внешний быт народов»). Очевидно, в данном случае подразумевалось оружие типа «сакс».

Изображения уже вполне четко сформировавшегося кинжала с обоюдоострым клинком встречаются на миниатюрах начала XI в., например, на иллюстрациях к «Средневековой энциклопедии» Рабана Мавра, относящейся к 1028 г. На одной из них изображены рядом меч, кинжал и небольшой нож с изогнутым клинком.

Систематическое употребление кинжала во время ведения боевых действий началось, вероятно, в конце XII - начале XIII вв. С этого времени он превратился в обязательный атрибут рыцарского вооружения.

За свою историю кинжал не претерпел каких-либо основополагающих изменений в своей конструкции, поскольку и характер применения его в бою практически не менялся. Как правило, предназначался он для нанесения колющих ударов, поэтому его изначально изготовляли с вытянутым и заостренным на конце клинком, Те перемены, которым это оружие все же подвергалось, были рассчитаны на придание ему лучшей пробивной способности.

Особенно это заметно на образцах, относящихся к XIV-XV в. Кинжалы этого периода имели прочные и узкие, как правило, четырехгранные клинки, которыми вполне можно было проникнуть сквозь сочленения доспеха или проткнуть кольчугу.

Для того чтобы обеспечить руке хороший упор при нанесении удара сквозь кольчугу или чешуи панциря, навершие и перекрестие кинжала изготовлялись в виде небольших толстых дисков, отчего такие кинжалы прозвали «шайбендолх» - «кинжал с шайбами». Рукояти же более ранних образцов делались по образцу мечевых. Средняя длина шайбендолха равнялась 40-42 см.

Впрочем, одновременно с ними бытовали также кинжалы, которые являлись, по сути дела, уменьшенными копиями мечей, иной раз использовавшиеся с ними в паре, достигавшие в длину полуметра и частично сохранившие рубящую функцию, но все же преимущественно ориентировавшиеся на нанесение колющего удара.

Обычно в Западной Европе употребляли обоюдоострые кинжалы с прямым клинком, иногда - так называемые долхмессеры, что в переводе с немецкого означает «кинжал-нож», имевшие уплощенные клинки с односторонней заточкой. С XV в. встречаются образцы с волнистыми клинками, которыми помимо укола можно было наносить и полосующие удары.

Когда кинжалы стали использовать как парное оружие при фехтовании на шпагах, произошел возврат к прежней конструктивной схеме рукояти. Теперь она делалась с длинным перекрестием, которое не только обеспечивало упор для руки, но и помогало парировать удары.

Несколько слов скажем еще о двух разновидностях холодного оружия с коротким клинком, которые обычно относятся к кинжалам, но на самом деле являются совершенно самостоятельными типами оружия. Речь пойдет о появившихся в XVI в., в связи с развитием фехтования на шпагах, даге и шпаголомателе.

Дага представляла собой холодное оружие с длинным, до 50 см, прямым клинком, приспособленным почти исключительно для укола, имевшим трехгранное сечение и снабжавшимся у острия иногда встречной заточкой. Рукоять даги оснащалась довольно длинным перекрестием, от которого отходил крупный металлический щиток треугольной формы, огибавший руку кольцом. Нередко по бокам клинка у даги имелись продольные отростки или пружинные язычки, которые использовались в качестве ловушек для клинка противника. А иногда клинки даг изготовлялись волнистыми.

Еще более своеобразной была конструкция шпаголомателя. Его широкий, массивный и плоский клинок на конце имел небольшое острие и был заточен с одной стороны. С другой же стороны на нем проделывались глубокие пропилы в виде длинных прямых зубьев, в которые захватывали вражеский клинок и рывком рукояти сгибали его или ломали (отчего это оружие и получило свое название). Чтобы не дать вражеской шпаге выскользнуть из пропила, на их концах укреплялись маленькие подпружиненные зубцы, служившие стопорами. Эти конструкции отличались от кинжалов не только внешне, но и по характеру использования. Если кинжалы могли применяться практически в любой обстановке совершенно самостоятельно, то вышеописанные типы оружия - только в паре со шпагой и только во время поединков, не в ходе боев во время войн. Особенно это относится к лаге. Кроме того, если кинжал, как правило, удерживают таким образом, что мизинец расположен у перекрестия, а большой палец - у навершия (то есть так называемым обратным хватом, при котором клинок направлен вниз относительно кулака), то дагу и шпаголоматель - всегда клинком вверх.

Не менее важным оружием, чем меч, было копье. Первые его образцы, которыми пользовались рыцари, имели прямое древко круглого сечения, одинакового диаметра по всей длине, составлявшей около трех метров, и снабжались плоскими крупными остриями с боковой заточкой и ребром посередине. Такие копья были недостаточно пригодными для борьбы с противником, оснащенным доспехами, поэтому с середины XII в. начинается процесс усиления его поражающей способности. Прежде всего произошло удлинение и утяжеление древка. Если раньше его длина не превышала, в наибольшем случае, 4 м, а диаметр равнялся 3,3-3,5 см, то позднее появились древки диаметром 4,5 см и длиной до 5 м, а наконечники приобрели длинные втулки.

Увеличение веса привело к тому, что всадник стал зажимать древко копья подмышкой, брать его «наперевес», тогда как раньше он мог удерживать его только рукой. Так что копьем не ударяли, а таранили. Выяснилось, что это куда более эффективный способ поражения тяжеловооруженного противника.

Но для того, чтобы наносить таранный удар с наибольшей эффективностью, нужно было обеспечить копью наилучшее удержание. Кроме того, длинное ровное древко довольно трудно было удержать ровно, поскольку его центр тяжести находился далеко от места обхвата его рукой. Поэтому уже с XIV в. начался процесс усовершенствования конструкции кавалерийского копья.

В первую очередь копье застраховали от проскальзывания под мышкой при ударе, для чего снабдили упорным диском из дерева или металла. Позднее ему придали форму конуса, а на конце древка сделали утолщение. Таким образом центр тяжести копья сместился ближе к месту обхвата и управлять им стало легче. Отныне рыцарское копье приобрело свой характерный внешний вид.

С увеличением защитных свойств доспехов наращивалась и пробивная способность копья. Происходило это за счет увеличения веса древка, поэтому уже к концу XIV в. на нагрудниках стали укреплять опорные крюки, на которые укладывали древко копья. Чтобы этот упор не мешал в рукопашной схватке, его делали откидным. Тогда же стали делать наконечники с небольшими гранеными остриями, которые лучше подходили для борьбы с пластинами панциря, чем плоские.

Очень часто, особенно в период XII-XIV вв., пол наконечником копья укрепляли матерчатый вымпел, на котором нередко изображали герб владельца и который одновременно служил и своеобразным знаком отличия рыцаря: по его форме судили о ранге воина. Но вымпел служил не только для этого. Во время атаки, развеваясь от набегающего на него встречного потока воздуха, он мешал вражеским стрелкам точно прицелиться, а кроме того, издавал громкие хлопающие звуки, путавшие неприятельских коней.

Копье просуществовало в европейских армиях до конца XVI в. Позднее, когда кавалеристы обзавелись пистолетами, которые по своей пробивной способности не уступали копью, от него постепенно отказались.

В качестве вспомогательного оружия рыцари применяли булаву, секиру и боевой молот.

Прообразом булавы является обыкновенная деревянная дубина, известная еще с незапамятных времен. Однако, несмотря на столь плебейское происхождение, булава заслужила среди благородного рыцарства весьма высокую оценку. Собственно, изображения на ковре из Байо говорят нам о том, что и простой дубиной рыцари отнюдь не брезговали. Даже сам Вильгельм Завоеватель в одном месте изображен именно с дубиной, довольно

массивной и сучковатой. Но уже тогда появилась булава в своем классическом виде - деревянной прямой рукояти с насаженным на него металлическим навершием.

Предназначалась булава для нанесения оглушающих и дробящих ударов по голове или корпусу. Но не только. На том же самом Байонском ковре видно, что иной раз рыцари используют булаву и в качестве своеобразного метательного оружия, причем швыряют ее с довольно отдаленных дистанций, стараясь попасть в голову.

Это оружие было прекрасно приспособлено для поражения противника, защищенного кольчужным или чешуйчатым доспехом. Ударом булавы по мягкой кольчуге можно было причинить очень серьезный ушиб, а то и раздробить кость. Ею можно было оглушить даже воина в закрытом шлеме или даже разбить его. Так что рыцаря было очень трудно представить без этого столь мощного оружия, подвешенного к луке седла. (Существует давнее, но ошибочное представление, что ТОЛЬКО таким оружием (как «не проливающим крови») сражались рыцари-священнослужители. Легенда эта существует чуть ли не с той поры, как имеющий сан священника Одо, брат Вильгельма, сражался при Гастингсе булавой: Однако ведь и сам Вильгельм пользовался, наряду с мечом и копьем, даже еще более примитивным оружием...)

Навершия булав всегда изготовлялись таким образом, чтобы усилить дробящий или проламывающий эффект. Для того чтобы придать булаве способность прорывать кольчугу, ее уже в XII в. снабдили короткими массивными шипами. Изготовляли навершия из железа, бронзы или свинца. Для увеличения силы удара древко булавы подчас делалось около метра в длину. Формы наверший несколько отличались. Вначале они были цилиндрическими, потом - в виде шара или многогранника.

В XIII в., во время крестовых походов, европейцы позаимствовали новую конструкцию булавы, навершие которой представляло собою стержень, от которого радиально расходились широкие заостренные ребра (на Руси такое оружие называлось «пернач» или «шестопер»). В дальнейшем эта форма стала наиболее популярной в Европе.

С появлением пластинчатых доспехов рукоять булавы стали изготовлять не из дерева, а из металла, что увеличило ее прочность и сообщило дополнительный вес.

Надо сказать, очень многие рыцари среди ударного оружия отдавали предпочтение именно булаве. Поэтому уже тогда, когда из тактических соображений ее стали редко применять в качестве оружия, она преобразилась в командирский жезл.

Боевым молотом, правда, рыцари начали пользоваться намного позднее, чем булавой. Его период широкого употребления в кавалерии начинается с середины XV в.

Это оружие по своей форме действительно напоминало молот, обух которого изготовлялся в виде клюва (отсюда и его русское название «клевец»). В Европи это оружие за свой внешний вид прозвали «попугаем». Этот «клюв» на обухе служил для проламывания сочленений или ударов по стыкам пластин панциря. Боек молота делался либо плоским, либо в виде невысокой пирамидки, что концентрировало силу удара в одной точке и повышало пробивную способность.

В «рыцарском» варианте (в отличие от огромных пехотных образцов, которыми, впрочем, рыцари тоже пользовались) это оружие было довольно компактным. Столь же компактен был и классический боевой топор, применяемый рыцарями. Вообще, три перечисленных вида оружия если и не по происхождению, то функционально стали весьма сходными. Основа их - мощный цельнометаллический стержень, который поэтому трудно назвать «древком». А «рабочая часть», будь она дробящей, рубящей или «клюющей», обычно предназначалась для концентрации удара на малой площади, то есть для локального пробивания брони!)

Обычно, кроме лезвия, топор имел и одну из «рабочих поверхностей» боевого молота: обух, оформленный как дробящий боек или клювпробойник. Иногда боевые топоры почему-то считают двулезвийными, обоюдоострыми, но это для них не типично.

А вот метательным такой топорик иногда был, причем без всяких функциональных переделок (как и булава). Вообще, умение метать чуть ли не любой из предметов своего вооружения издавна характерно для рыцарства...

Кроме того, многие топоры имели подобие гарды, а также копейное острие на конце, что лает им внешнее сходство с алебардой, которая, правда, требовала иных навыков. Но и такие навыки у рыцарей были: в пешем строю они регулярно применяли алебарды или огромные пехотные секиры (причем даже на таких состязаниях высокого ранга, как турниры!), а то и такое «неблагородное» оружие, как кистень и боевой цеп!

Так что мнение об исключительной приверженности рыцарей к немногим «благородным» видам оружия (и соответственно единоборства), пренебрежение их метательным оружием и т. д. - тоже, надо сказать, из числа устойчивых, но неверных штампов.

[Всадник]

В польской историографии значительное место занимает проблема вооруженной борьбы Польши и Литвы с Тевтонским орденом в Пруссии, поддерживаемым ливонской ветвью этой рыцарской духовной корпорации. Повышенный интерес к данным событиям можно объяснить тремя факторами: во-первых, серьезной ролью, которую вооруженная борьба сыграла в первой и особенно в начале второй половины XV в., обусловив сначала приостановление агрессии Тевтонского ордена против Литвы и северных земель Польского королевства (1409—1435 гг.), а затем и разгром орденского государства в Пруссии с помощью прусских сословий и подчинение остатков его территории Польше (1454—1466 гг.); последний этап борьбы — так называемая прусская война 1519—1521 гг., которая повлияла на процессы, направленные на секуляризацию подвластной ордену Пруссии в 1525 г.; во-вторых, формированием после 1945 г. коллективов, особенно в торуньском и лодзинском центрах, которые смогли предпринять более полные исследования широко понимаемых вопросов вооруженной борьбы Польши и Литвы с Орденом с использованием новейших методов, в том числе в области истории вооружения и археологии; в-третьих, получением более широкого доступа к архиву Немецкого ордена сначала в г. Гёттинген (ФРГ), в настоящее время — в Берлине (бывший Государственный архив в Кёнигсберге), а также к собраниям Центрального архива Немецкого ордена в Вене. Кроме того, исследователи использовали материалы польских архивов, особенно в Гданьске и Торуни, где хранятся основные источники по истории войн Польши и прусских сословий с Тевтонским орденом.

Все эти факторы в совокупности способствовали появлению ряда современных, выполненных польскими историками, в основном уже опубликованных исследований, которые позволяют сегодня шире и глубже осветить вооруженную борьбу Польши и Литвы с Тевтонским орденом в XV — начале XVI века.

Польская историография изучала сначала общие черты и условия функционирования и создания государства Тевтонского ордена в Пруссии. Полученные результаты нашли отражение в работах К. Гурского,1 Г. Лабуды и др.2 В них представлен общий фон экспансии Немецкого ордена сначала на Гданьское Поморье (аннексия его в 1308—1309 гг.) и неудачи политической и вооруженной борьбы возрожденного Польского королевства, лишь периодически поддерживаемого Литвой времен Гедимина, необходимость временного отказа от Гданьского Поморья в пользу Ордена в 1343 году. Однако в сознании польского общества и в политической идеологии времен последних Пястов и первых Ягеллонов проблема Гданьского Поморья осталась постоянным элементом программы возврата утраченных территорий хотя бы в более отдаленном будущем. Во второй половице XIV в. первое место в польской политике занимала проблема унии с Литвой (с 1386 г.), ее христианизации, совместной борьбы с нарастающей агрессией усиливающего свою мощь Тевтонского ордена.

Польские исследования указывают на серьезную угрозу, которую представляла собой так называемая вооруженная миссия Ордена по отношению к литовским землям, осуществляемая якобы в интересах всего западного христианства с помощью западного рыцарства, участвующего в походах против прибалтийских “сарацинов”. Их поддерживали и австрийские Габсбурги — враги Польши, а также Люксембурги Чехии и Венгрии. Орден узурпировал исключительное право на осуществление христианской миссии на Балтике, отвергая польскую деятельность как мнимую и спасая таким образом основы своего существования в данном регионе.

Используя стремления князя Витовта к сохранению независимости Литвы от Польши, Орден сумел в 1398 г. завладеть Жемайтией, добиваясь временного объединения прусской и ливонской ветвей вдоль побережья Балтики. В том же году Орден покорил шведский остров Готланд. В 1402 г. орденские власти выкупили у Сигизмунда Люксембургского так называемую Новую Марку, охватывая Польшу с северо-запада, вступили также во владение, в результате залогов, некоторыми северными землями Польского королевства (Добжинская земля). Одновременно Орден укреплял свои позиции в раздробленной территориально Ливонии, намереваясь начать экспансию на Новгород Великий. Эти действия таили в себе большую опасность как для Литвы, охватываемой, как обручем, с северо-востока и запада, так и для Польши. В Восточной Европе встала, таким образом, дилемма “кто — кого”, и в складывавшейся политической обстановке было важно, какие позиции займет польско-литовская монархия.

Когда попытки мирных переговоров оказались безуспешными, а власть в Ордене с 1407 г. перешли к энергичному и экспансивному великому магистру Ульриху фон Юнгингену, стало неизбежным вооруженное столкновение Ордена с Польшей и Литвой, которые олицетворяли собой новые политические и социальные факторы и идеологические воззрения, получившие выражение в доктрине обращения язычников в христианство без применения насилия, с признанием их права на мирное существование. Орден же представлял устаревшую средневековую доктрину принудительного обращения в католицизм, не только обосновывающую “создание условий” для миссии, но и позволяющую захватывать языческие территории и порабощать их жителей.

Причиной начала так называемой Великой войны — первого крупного вооруженного столкновения Польши и Литвы с Тевтонским орденом — единодушно считается покорение и угнетение орденскими властями к 1409 г. Жемайтии, что привело к началу восстания, которое политически поддержали польский король Ягелло и великий князь литовский Витовт.

Великий магистр Тевтонского ордена Ульрих фон Юнгинген, предвосхищая возможность военной поддержки Литвы со стороны Польши, решил напасть на Ягелло. Тевтонский орден развязал вооруженную агрессию против совершенно не подготовленной к войне Польши в августе 1409 года. Поэтому первый этап Великой войны проходил под знаком превосходства тевтонских сил, которые временно заняли некоторые польские земли (Добжинская земля, северная Куявия).

Ягелло не оказал достойного сопротивления, к тому же войска Витовта могли прибыть в район боевых действий лишь на следующий год. Собранные наспех силы польского ополчения осенью 1409 г. смогли лишь частично вернуть утраченные территории в Куявии, поэтому король охотно согласился на девятимесячное перемирие (до 24 июня 1410 г.), которому способствовало посредничество чешского короля Вацлава Люксембургского. Не осуществив полную концентрацию польских и литовских сил, поздней осенью нельзя было продолжать кампанию в Пруссии, тем более что Тевтонский орден рассчитывал привлечь на свою сторону Витовта и изолировать Польшу. Однако эти расчеты оказались неверными, равно как и безуспешная попытка чешского посредничества. Вацлав Люксембургский в дальнейшем встал на позицию признаний права Ордена на всю Литву и запрещения Польше оказывать помощь “неверным” в Литве.

Польша и Литва зимой и весной 1410 г. начали широко задуманную подготовку к совместной кампании против Ордена после 24 июня, — кампании, которая должна была привести объединенные армии на поля Грюнвальда. Военная кампания 1410 г. и Грюнвальдская битва уже многие годы являются предметом интенсивных и углубленных исследований польских историков. Продолжительное время господствовали взгляды С. Кучинского, автора обширной монографии.3 Эта работа вызвала оживленную полемику, в которую включился и ее автор. Слабость его выводов заключалась в отсутствии полного анализа источников — основных летописных свидетельств (прежде всего так называемой Cronica conflictus и “Annales” Я. Длугоша), а также в недостаточном использовании материалов раскопок на поле боя под Грюнвальдом.

Невыясненными оставались вопросы о количестве войск и вооружения обеих воюющих сторон. Эти проблемы в последние годы освещены в работах лодзинских археологов и специалистов по оружию, работающих под руководством проф. А. Надольского.4 Он организовал коллектив, который с 1979 г. ведет раскопки на месте Грюнвальдской битвы. Работы шведского исследователя С. Экдаля о тевтонских отрядах и об источниках, касающихся Грюнвальда, также внесли много нового в исследование темы,5 которая, однако, не раскрыта полностью. Соответствующие исследования в Польше продолжаются, создано даже новое периодическое издание “Studia grunwaldzkie” (“Грюнвальдские исследования”).

В уже проведенных исследованиях была сделана попытка выяснить экономический и военный потенциал воюющих сторон весной 1410 года. По размерам территории Польское королевство (240 тыс. кв. км) и Великое княжество Литовское (1100 тыс. кв. км) значительно превосходили земли прусского Ордена (58 тыс. кв. км). По числу населения польско-литовская сторона (около 1800 тыс. человек в Польше, около 300 тыс. — в этнографической Литве, для входивших в ее состав русских земель нет данных) также имела превосходство над тевтонцами (около 500 тыс. человек). Но это подавляющее территориально-демографическое превосходство уравновешивалось более четкой организацией и более высоким уровнем урбанизированности Пруссии и ее богатыми финансовыми ресурсами. Тевтонский орден мог также рассчитывать на помощь ливонской и немецкой ветвей, а также Люксембургов Чехии и Венгрии, мог провести набор наемников за деньги. Польша и Литва такими возможностями не обладали. Ядром польских и литовских сил являлось конное ополчение шляхты или литовско-русских бояр, горожане и крестьяне (в рыцарских отрядах и немногочисленной пехоте).

Определение численного состава вооруженных сил Польши и Литвы, готовых к летнему походу 1410 г., весьма условно и указывает лишь на имевшиеся возможности: Польша — около 18 тыс. конницы, главным образом шляхетской, небольшое число наемников и около 12 тыс. обозных, мастеровых и представителей других вспомогательных служб — всего около 30 тыс. человек, вставших под родовые и земские хоругви не менее 50. Великое княжество Литовское — приблизительные оценочные данные, в частности 3. Сперальского,6 предполагают возможность набора около 11 тыс. конников в 40 хоругвях, состоящих из литовских, жемайтских и русских бояр с определенным количеством крестьянского элемента в роли боярской службы или в немногочисленных пеших отрядах. Следовательно, на долю Польши приходилось 2/3, а на долю Великого княжества около 1/3 конницы. Таким образом, вся польско-литовская армия могла насчитывать около 41 тыс. конников и некоторое количество пехоты, численность которой неизвестна. Эта армия была не только самой крупной за всю историю средневековой Польши и Литвы, но и Европы того времени.

В польской армии преобладал католический славянский элемент, прежде всего польский, было немного русских, еще меньше чехов и немцев (среди рыцарства или пеших горожан). Армия Великого княжества Литовского в этническом отношении была более сложной. Некоторые исследователи считают, что около 1/3 ее составляли балтийские литовцы и жмудины, а около 2/3 — русины, около 1 тыс. татар Джалалэддина. Часть воинов этой армия исповедовала католицизм, часть — православие, а остальные — татары, часть жмудинов и литовцев — были язычниками, что облегчало тевтонцам антиягеллонскую пропаганду.

Вооружение польской армии отвечало западноевропейским нормам (доспехи, холодное оружие — копья и мечи, арбалеты). Литовско-русские отряды имели более легкое оружие, в частности легкие пики и луки вместо копий и арбалетов, а также более легких коней, что обеспечивало конным отрядам большую маневренность. Весьма важным фактором была убежденность в необходимости решительного сражения со столь опасным врагом, угрожающим существованию государственной независимости (Литва), безопасности и политической роли “малой родины”, в частности северных земель Польши. Поэтому все исследователи говорят о высоком боевом духе польско-литовской армии, что оказало значительное влияние на ход многочасового сражения.

Враг — войска Ордена — располагал мощными вооруженными силами. По оценкам исследователей, сделанным в последнее время, у него насчитывалось около 16 тыс. конницы и около 5 тыс, пехоты, а если добавить несколько тысяч обозной челяди, то общее число достигало около 25 тыс. человек. Одних только тевтонских братьев насчитывалось около 500, но именно они были на командных постах, возглавляли “знамена”, отряды, состоящие из служебного рыцарства (светского), сельских старост (солтысов) и крестьян, а также ратников из больших городов, рыцарей из Западной Европы и около 3700 наемников из Силезии и Чехии.

Этнический состав этой армии был, однако, весьма сложным. Немецкий элемент, разумеется, преобладал в Ордене, а также среди определенной части рыцарей и наемников, горожан и крестьян. Но значительна была и роль славянского — поляков и кашубов, — а также балтийского элемента — пруссов из восточных районов Пруссии. Пропорции этих трех этнических групп — немецкой, славянской и балтийской — нельзя установить (возможно, по 1/3 каждая), но общий тон этой армии задавал немецкий элемент благодари командной роли, языку команд и песнопений на поле боя.

В вопрос о вооружении армии Ордена польские исследования внесли ряд уточнений: оно было похоже на польские или западноевропейские стандарты с некоторыми особенностями, заимствованными у пруссов (шлемы, щиты) и литовцев (пики). Тевтонская армия располагала большим числом арбалетов, а также артиллерией, которую намеревалась использовать в начале сражения. Крестоносцы обладали также значительным боевым опытом, полученным в сражениях с Литвой и на Балтике.

Моральный дух этой армии тоже был достаточно высок: идеология государства, осуществляющего миссию, была еще достаточно сильна в Пруссии и склоняла к лояльности большинство подданных Ордена. Поэтому противник польско-литовской стороны, несмотря на то, что он уступал ей почти на треть по численности, был достаточно грозным, располагая лучшим боевым оснащением по сравнению с легковооруженными литовско-русскими силами, а также имея большой боевой опыт, подкрепляемый хорошей организованностью и дисциплиной.

Важен вопрос, кто были главные военачальники воюющих сторон. Если войсками тевтонской стороны командовал великий магистр Ульрих фон Юнгинген, запальчивый воин, но хороший тактик, вопрос, кто был главным военачальником польско-литовской стороны, остается предметом многолетней дискуссии. Одни считают, что это был Ягелло, другие — Витовт, а может быть, даже и краковский мечник Зындрам из Машковиц. Можно сказать, что большинство исследователей с Кубинским во главе,7 используя источники, полностью исключает Зындрама из Машковиц, а главнокомандующим обеими армиями считает Ягелло — воина, опытного в сражениях с Орденом, Москвой и татарами, знакомого с военной тактикой как восточной, так и тевтонской. Конечно, Ягелло, командовавший армией Польского королевства, считался с мнениями командиров во главе с Витовтом, командовавшим литовско-русской армией. Но главное руководство обеими армиями было в руках опытного и талантливого вождя — Ягелло, поддерживаемого им же подобранными командирами и соратниками. Это не могло не повлиять на концепцию всей кампании, генерального сражения и его хода, в котором с блеском проявился настоящий полководческий гений короля.

Сегодня хорошо известно, что концепция летней кампании 1410 г. была заранее тщательно продумана Ягелло и другими командирами во главе с Витовтом. Она заключалась в новаторской идее сконцентрировать большинство вооруженных сил в одном пункте, чтобы оттуда после 24 июня нанести сокрушительный удар в сердце тевтонского государства — его столицу Мальборк. Одновременно планировалось создать видимость атаки рассеянными силами с нескольких сторон на Пруссию. Поэтому великий магистр счел необходимым рассредоточить собственные вооруженные силы почти на всем польско-литовском пограничье, а особенно в южной зоне Гданьского Поморья вдоль Вислы, и именно туда во второй половине июня стянул значительные силы (район Свеце).

В то же самое время до 30 июня 1410 г. была осуществлена концентрация польской и литовской армий на правом берегу Вислы, в Мазовии около Червиньска, что позволило им совершить марш на север в направлении Пруссии. Попытки ведения переговоров, предпринятые по инициативе послов венгерского короля Сигизмунда Люксембургского, не принесли результатов, поскольку Ягелло потребовал от Ордена отказаться от своих притязаний на Жемайтию и возвратить польскую Добжинскую землю. Таким образом, главной политической целью вооруженной кампании Польши и Литвы было приостановление экспансии крестоносцев в отношении Жемайтии (и вообще Литвы), а также против северных польских земель, причем без попытки ликвидировать существование Тевтонского ордена в Пруссии.

Эти переговоры ненадолго прервали поход великой армии, которая вступила в границы Пруссии, устремляясь к бродам на реке Дрвенца около замка в Кужентнике. Здесь выяснилось, что великий магистр сумел все же перебросить значительные силы с левого берега Вислы и неожиданно для наступавших перекрыл дорогу. Поэтому Ягелло принял решение немедленно отступить из-под Кужентника и направить всю армию на восток, чтобы обойти Дрвенцу и ее истоки в районе Оструды. Этот план был осуществлен. 13 июля польская и литовская армии заняли по пути городок и замок Домбрувно, беженцы из которого известили великого магистра о направлении марша войск Ягелло. В ночь на 15 июля они двинулись дальше в северо-восточном направлении и остановились поблизости озера Лубень, намереваясь после утреннего отдыха на его берегу следовать через село Стембарк (Танненберг) на Ольштынек — Оструду к истокам Дрвенцы.

Однако армия Ордена, которая пришла сюда, по всей вероятности, ранним утром 15 июля, хотя без некоторых своих отрядов (в частности, без опаздывающих наемников и группы войск с Гданьского Поморья), расположилась лагерем, вероятнее всего, между селами Стембарк и Грюнефельде, названным потом Грюнвальдом. В последнее время некоторые ученые (С. Экдаль) считают, что армия Ордена была размещена вдоль дороги Грюнвальд — Лодвигово, фронтом на восток, но до сих пор нет доказательств этого.

Скорее всего, войска Ордена были размещены между селами Стембарк и Лодвигово вместе с пушками и пехотой, поскольку великий магистр намеревался заставить войска Ягелло принять оборонительно-наступательную битву на склоне в долину, что было выгодно для армии Ордена. Следовательно, сначала он был намерен использовать артиллерию и пехоту с легкой конницей, за которой стояла тяжелая конница, выделив около 16 отрядов в качестве резерва для следующей фазы сражения. Это свидетельствовало о продуманном стратегическом замысле великого магистра. Отряды Ордена стояли под не менее чем 51 “знаменем” во главе с флюгером (гонфаноном) великого магистра с крестом Ордена.

Ягелло быстро разобрался в невыгодной для него обстановке на поле будущей битвы, поэтому несколько часов задерживал выступление в поход войск из лесов у озера Лубень. Лишь после концентрации всех сил и обследования местности он приказал развертывать боевые порядки шириной в 2,5 км между селами Лодвигово и Стембарк ближе к лесу. Польскими отрядами на левом фланге командовал Зындрам из Машковиц, литовско-русскими на правом фланге — Витовт. Часть конных отрядов была, однако, оставлена в тылу у озера Лубень в резерве. Пехота и артиллерия не учитывались Ягелло в плане сражения, которое рассматривалось как типичный средневековый бой конницы с конницей.

Польские отряды (всего около 30 тыс. человек) в так называемом колонном строю вступили в бой под родовыми или прежде всего земскими хоругвями, которых насчитывалось около 50. Литовско-русские отряды (приблизительно 11 тыс. конников) тоже выступили в колонном строю под 40 хоругвями. Достоверно установлено, что командиром хоругви Виленской земли был воевода Петр Гаштолт. Командование над тремя смоленскими отрядами принял князь Семен Лингвен, брат Ягелло. Татарские отряды были расставлены на правом фланге в качестве форпоста вместе с легковооруженными литовско-русскими отрядами.

Сам Ягелло как главнокомандующий всей армии Польши и Литвы предусмотрительно не намеревался включаться в вооруженную борьбу, со стороны наблюдая за ее ходом. Он намеренно, тактически оправданно медлил и не подавал сигнал к бою. Тогда великий магистр прислал к нему своих людей с двумя мечами для Ягелло и Витовта, вызвал их на бой (эти мечи до середины XIX в. находились в собраниях Чарторыских в Пулавах, потом были конфискованы царскими властями и пропали). Ягелло и Ватовт спокойно восприняли этот оскорбительный вызов, который потом столетиями воспринимался поляками как символ тевтонского высокомерия и наглости. Великий магистр одновременно приказал отвести свои войска в долину Великого Потока, что дало больше места атакующим.

И вот тогда, около полудня, началось сражение с тевтонцами объединенных армий Польши и Литвы, продолжавшееся 6-7 часов. О его ходе имеются общие, неполные летописные данные, многие вопросы остаются еще не выясненными и дискуссионными. Битву начали легковооруженные литовские воины, находившиеся на правом фланге, поддерживаемые польскими наемными силами и форпостами с левого фланга. Эта атака смела тевтонскую артиллерию (бомбарды) и стрелков, замысел великого магистра использовать поначалу огнестрельное оружие и пехоту потерпел крах. В результате этого битва вскоре превратилась в столкновение конницы с конницей, согласно концепции Ягелло, причем в рукопашный бой включилась конница с обоих флангов.

Известно, что через некоторое время тевтонские войска стали теснить правофланговую литовскую группировку, которая начала отступать и частично покидать поле боя. До сих пор неясно, было ли бегство литовско-русских войск полностью или частично мнимым, по татарскому образцу (как предполагает С. Экдаль).8 Во всяком случае, часть из них (смоленские отряды) пробилась к левому польскому флангу или же укрылась среди резервных отрядов в лесу, часть бросилась врассыпную, увлекла за собой крупные силы тевтонцев с левого фланга, которые непредусмотрительно пустились в погоню в северо-восточном направлении, нанося большие потери преследуемым войскам. Это, впрочем, отвлекло силы крестоносцев от польского левого фланга, которому в дальнейшем пришлось вынести главную тяжесть сражения.

Несмотря на то, что Ягелло укрепил его резервными отрядами, польские силы оказались в критическом положении, особенно когда упало большое знамя с Белым орлом. Однако кризис был преодолен, и возвращающаяся из погони за литовско-русскими отрядами тевтонская тяжелая конница нашла положение совсем критическим для правого фланга Ордена, силы которого отступали под натиском Ягелло в западном направлении, а частично оказались окруженными. Великий магистр тогда принял неожиданное решение. Он стремительно отвел в тыл 16 отрядов, чтобы с фланга атаковать побеждающую уже польскую армию. Но этот маневр был вовремя распознан Ягелло и другими польскими командирами, выставившими усиленные заслоны против этой группировки противника.

К вечеру наступила предпоследняя кровавая фаза битвы, когда польские войска, по всей вероятности поддержанные также литовско-русскими отрядами, разгромили вспомогательные отряды Ордена, великий магистр Ульрих фон Юнгинген и главные сановники Ордена погибли. В этой фазе битвы капитулировали “знамена” Хелминской земли, позже тевтонские власти сочли это изменой своих подданных. Результат сражения был предрешен, но часть тевтонских конников вырвалась из окружения и укрылась в обозе между Стембарком и Грюнвальдом, намереваясь там под защитой конных повозок организовать оборону с использованием артиллерии и пехоты. Часть этих обращенных в бегство конников преследовала легкая татарская и литовско-русская конница. Попытка обороны тевтонского лагеря оказалась неудачной, пехотные отряды из армии Ягелло, то есть вооруженные крестьяне, пошли на штурм, завершившийся сокрушительным поражением тевтонских сил.

Битва закончилась вечером полным триумфом польской и литовской армий. В ней погибло 203 орденских брата вместе с командным составом и несколько тысяч воинов из тевтонских войск, более десяти тысяч было пленено, но большинство, прежде всего прусское рыцарство и горожан, Ягелло отпустил домой. В армии короля самые значительные потери понесли литовско-русские отряды, особенно в первой фазе сражения.

Причины этой необыкновенной победы Польши и Литвы сложны. Сегодня мы ищем их прежде всего в ошибках командования Ордена и командирских качествах Ягелло. Великий магистр был поставлен в тупик слишком быстрой концентрацией вооруженных сил противника. Кроме того, ему не хватило терпения дождаться, когда подоспеют подкрепления с Гданьского Поморья, что существенно ослабило боевую мощь войск Ордена.

На польско-Литовской стороне был не только численный перевес и превосходство боевого духа войск, но и настойчивая последовательность в выполнении боевых задач, направленных на окружение и уничтожение врага. Автором концепции сражения был Ягелло при непосредственном участии Витовта и польских командиров, причем их замысел предполагал ведение боя по средневековому образцу: борьбу польской и литовско-русской конницы с тевтонской с задачей оттеснить последнюю на запад и окружить, а затем истребить либо взять в плен. Особого внимания заслуживает применение тактики видимого отступления, дававшей возможность обеспечить необходимую передышку как для польских воинов, так и для их боевых коней. Тактическая мобильность позволяла в нужный момент перегруппировать войска, численно укрепить отряды на опасных участках.

Применение в первой фазе битвы легковооруженной литовско-татарской конницы и пресечение попытки врага применить артиллерию и пехотных стрелкой свидетельствуют о полководческом таланте главнокомандующего. Он не растерялся и не пал духом, когда началось беспорядочное отступление литовско-русского фланга, не отказался от осуществления поставленной задачи, потому что имел в своем распоряжении достаточные резервы как польских, так и литовско-русских конников. Это позволило устоять в наиболее критические моменты битвы, когда упало знамя с Белым орлом или когда пришлось отражать фланговую атаку 16 отрядов великого магистра. Концепция окружения значительной части неприятельской армия, а затем штурма орденского лагеря была осуществлена.

Без Ягелло не было бы такого Грюнвальда — так предполагают некоторые исследователи (с Кучинским во главе). Но ни в коей степени не отказывая польскому королю в его роли вождя, надо сказать, что осуществление его военного замысла было возможно только благодаря железной воле всей армии, как литовско-русской, так и польской, лишь в небольшой степени поддерживаемой наемными силезско-чешскими отрядами. Боевой вклад сначала литовско-русских бояр, а затем рыцарей из Малой Польши, Великой Польши и Червонной Руси, а в последней фазе битвы пеших воинов этих земель был необходимой гарантией конечной победы. Их мужество и стойкость в многочасовом сражении, то, что они не поддались настроениям отчаяния или паники в самой критической, послеполуденной фазе сражения, стали необходимым условием успеха их вождя, крупнейшего и беспримерного военного успеха Польского королевства и Литвы — победы над Тевтонским орденом.

Остается выяснить весьма существенный вопрос: каковы были последствия великой победы над Орденом для Польши и Литвы. Масштабы этой победы были неожиданными для самого польско-литовского командования — Ягелло и Витовта, а также их приближенных. Стало ясно, что реально осуществимы не только первоначальные цели борьбы (отпор экспансии Ордена против ягеллонской монархии, сохранение Литвой Жемайтии), но и вообще ликвидация самого тевтонского государства в Пруссии при условии получения поддержки и признания со стороны его подданных — прусских сословий. Другим последствием победы стало начало дипломатической и пропагандистской акции в Западной Европе, направленной против обвинения Польши тевтонскими властями в том, что она ведет вооруженную борьбу с духовной корпорацией, осуществляющей высокую миссию на благо христианства, что в этой борьбе она прибегает к помощи “язычников” во главе с “сарацинами”, то есть татарами или схизматическими противниками католической веры.

Обе эти цели с 16 июля начали реализовываться, причем главным стал вопрос овладения всем тевтонским государством, взятие его столицы Мальборка и привлечение на сторону Польши и Литвы прусских сословий. Осуществлению этой последней затеи (за исключением Восточной Пруссии с Кёнигсбергом) способствовали “послегрюнвальдский шок” и надежды сословий на хозяйственные и государственно-правовые уступки со стороны Ягелло. Более сложным оказалось взятке замка в Мальборке. Ягелло, в течение трех дней находившийся на поле боя или где-то поблизости, без промедления направил легковооруженные отряды, в том числе татар, к Мальборку, к которому они подошли самое позднее 22 июля. Но ворота замка были крепко заперты, светский командор Генрих фон Плауэн успел уже с 18 июля9 подготовиться к обороне.

25 июля подоспели главные силы армии Польши и Литвы с Ягелло и Витовтом, началась 7-недельная осада замка, которая, однако, оказалась безуспешной из-за отсутствия достаточного количества артиллерии и осадных машин. Плауэн, избранный великим магистром, не намеревался принимать новые требования Польши и Литвы: уступить не только Жемайтию и Добжинскую землю, но и Гданьское Поморье, Хелминскую землю и Повислье с Мальборком. Литва рассчитывала получить северо-восточные территории Пруссии (очевидно, на правом берегу Преголы с устьем Немана и Клайпедой), а Мазовия — ее южные районы, то есть Мазуры. Следовательно, Ордену оставалась лишь часть центральной Пруссии с Кёнигсбергом.

Плауэн ждал ответа на его призывы о вооруженной помощи, направляемые после 22 июля к Германской империи, а также Сигизмунду и Вацлаву Люксембургским. Он заявлял, что Ягелло с Витовтом заняли и разоряют Пруссию с помощью “сарацинов”, для которых хотят покорить прусское государство. Но реальную помощь Ордену оказала сначала тевтонская Ливония, которая в сентябре, угрожая польским и литовским селам в Пруссии, вынудила к отступлению войска Витовта и Ягелло из-под стен Мальборка. Позже Ягелло стал концентрировать свои силы на территории Куявии.

В октябре на Гданьское Поморье подошли вспомогательные отряды Ордена из Германии. Их удалось разбить в битве под Короновом (10 октября), которая, как и другие успехи местного значения, не смогла предотвратить возвращения Плауэном большинства прусских городов и земель. Кроме того, на территорию южной Польши в середине октября совершили из Словакии вооруженную диверсию войска Сигизмунда Люксембургского, что создало для Ягелло угрозу войны на два фронта. Поэтому в январе 1411 г. начались мирные переговоры с Плауэном. Они привели к заключению 1 февраля 1411 г. мирного договора в Торуни.

В договоре речь шла не о ликвидации господства Ордена или подчинении большинства поморско-прусских земель Польше и Литве, а о Жемайтии — основной цели польско-литовской борьбы до 15 июля 1410 года. Четвертый пункт договора констатировал, что как Ягелло, так и Витовт вправе пожизненно обладать Жемайтией, которая после их смерти должна беспрепятственно вернуться под власть Ордена. Остальные же замки, города и земли, взятые обеими сторонами, должны быть немедленно возвращены их прежним владельцам. Несмотря на компромиссный характер пункта, касающегося Жемайтии, все же она оставалась под властью Литвы, которая добровольно не согласилась бы отдать ее тевтонским властям.10 Поэтому можно сказать, что положения Торуньского договора 1411 г. в значительной степени реализовали первоначальные цели вооруженной польско-литовской кампании.

Можно ли считать, что договор 1411 г. был действительно “невыигранным миром” для Польши и Литвы, как утверждает большинство исследователей? Разумеется, нельзя, поскольку он давал, в конце концов, в значительной степени то, за что Польша и Литва боролись с осени 1409 г., то есть за освобождение Жемайтии и Добжинской земли, а также за предотвращение угрозы для Куявии и северной Мазовии. Осуществление этих целей было возможно только благодаря последствиям Грюнвальдской победы, которые явно повлияли на готовность Плауэна заключить соглашение с Польшей и Литвой.

Следовательно, договор 1411 г. документально закреплял факт отступления Ордена с его до сих пор нерушимой позиции на Балтийском море и приостановление его экспансии по отношению к землям Литвы и Польского королевства. Он открыл этап дальнейшей вооруженной борьбы Польши и Литвы с Орденом, продолжавшейся с 1414 до 1422 г., когда Литва окончательно добилась отказа Ордена от притязаний на Жемайтию и территории на Немане.

В середине XV в. Польша снискала себе нового союзника в прусских сословиях, которые в 1454 г. сдались Польше. В результате в Торуньском договоре 1466 г. была закреплена польская власть на нижней Висле (так называемая Королевская Пруссия), а остальные земли орденский Пруссии с Кенигсбергом перешли под косвенную, ленную власть Польши.

В этих полувековых переменах и противостояниях значительную роль играли результаты Великой войны и Грюнвальда, приведшие к экономическому и финансовому ослаблению Пруссии, вступившей в полосу внутреннего кризиса. Их итогом стало ослабление политической и военной мощи прусской ветви Ордена, обреченной с этих пор на помощь прусских сословий, что в свою очередь открыло путь к политической эмансипации и подорвало автократическую власть Ордена в результате основания в 1440 г. конфедерации прусских земель и городов (Прусского Союза). Это привело к подчинению прусских сословий Польше и ликвидации самостоятельности ордена в 1466 году.

В заключение добавим, что исследования Великой войны и венчающей ее Грюнвальдской битвы довольно живо ведутся в польской историографии, в Германии и других странах. Следует ожидать пересмотра ряда положений, касающихся как общих вопросов этой войны, так и хода самой битвы. Более того, расширяется изучение традиций Грюнвальда в историографии и историческом сознании Польши периода позднего средневековья, а также в старопольский период (XVI—XVII вв.). Эти исследования касаются также обновления традиций Грюнвальда как источника надежды и веры в условиях непрекращающегося влияния идеологии прусского государства Гогенцоллернов в XIX в;, идентифицирующегося с прошлым Ордена в Пруссии как экспансивного предшественника с антипольским лицом.

Определенную роль сыграли при этом польские произведения живописи (“Битва под Грюнвальдом” Я. Матейко) и художественной литературы (“Крестоносцы” Г. Сенкевича), которые приблизили к массам образ Грюнвальда, а с 1943 г. грюнвальдские традиции приобрели также международный характер (совместные действия славянского мира против гитлеровской Германии, причем взятие Берлина в 1945 г. отождествлялось с победой в 1410 г.), стали событием европейского масштаба, сыгравшим значительную роль и истории народов, живущих на Висле, Немане, Вилии, Двине и Днепре, и оказавшим существенное влияние на дальнейшее формирование их судеб.

[Всадник]

Тема рыцарского турнира часто встречается в литературе XIII в., особенно в первой половине столетия; и хотя эта литература является творением клириков и пребывает под влиянием их идеологии, тем не менее она в полной мере отражает страсть рыцарей к игре, правила которой соответствуют их собственной системе ценностей.

История Гильома ле Марешаля (ок. 1226) дает выразительный портрет амбивалентных героев этой литературы, растрачивающих в неразумной щедрости (fole largece) полученные в качестве выкупов суммы, устремляющихся в погоню за славой, суетной славой (vaine gloire), как называют ее клирики, в поисках почестей (Jos) и наград (pris), жаждущих не столько убийств, сколько моря крови, чтобы видеть, как алая кровь (sang vermeil) окрасит траву и одежды (17).

Турнир является одним из основных эпизодов произведения Жана Ренара Роман о Розе, или о Гильоме де Доле (18). Главную роль в нем играет «призрак славы, что мерещится рыцарям, принимающим участие в турнирах» (19). Они думают только о том, как бы «отличиться с оружием в руках». Состязание на копьях представляет собой бесконечный обмен ударами, от которых содрогаются и бойцы, и зрители, раскалываются щиты и шлемы, ломаются копья и раздираются одежды, получают ушибы и переломы рыцари, однако никто не погибает и даже, похоже, не получает ран. Не только жажда славы, но и стремление к выгоде обуревает участников турнира: «Ах! если бы вы только видели, сколько пленников ведут со всех сторон к лагерю каждого из бойцов! Сколько барыша для одних и сколько потерь для других!» Однако все, что сказано о стремлении к выгоде, не относится к Гильому, ибо, хотя он и победитель, он выказал свою щедрость: «Гильом, одетый в худое платье, довольствовался только славой: едва состязания завершились, он без промедленья отдал все, и лошадей, и оружие, герольдам». Вместе со славой (Гильом восемь раз принимал участие в состязаниях на копьях, победил всех своих противников, выиграл семь скакунов, а восьмого оставил сопернику из уважения к его мужеству) он завоевал и любовь, хотя любовь он заслужил, скорее, благодаря своей красоте, нежели отваге («одно только его открытое лицо снискало ему любовь многих и многих дам»), и великолепное пиршество («они увидели, что на скатертях стояли добрые вина и блюда, среди которых каждый мог найти то, что ему по вкусу»). Если это, вполне положительное, описание соответствует картине нравов рыцарей—участников турниров, нарисованной Жаком де Витри в качестве примера отрицательного, отметим, что, по крайней мере, один из грехов — грех скорби — никак не присущ Гильому де Долю и его товарищам. («Герой же наш вовсе не был опечален...», «Гильом сел среди своих радостных и веселых товарищей».)

Окассен в песне-сказке Окассен и Николетта без колебаний отдает предпочтение Аду, который клирики, подобно Жаку де Витри, сулят рыцарям, участвующим в турнирах; он не хочет в Рай, куда попадают только «старые попы, и дряхлые калеки, и убогие... и те, кто умирает от голода, жажды, холода и нищеты». Он заявляет: «В Ад я хочу, ибо в Ад уходят прилежные ученые, доблестные рыцари, павшие на турнирах и в грозных сражениях, и славные воины, и благородные люди...» (20) Зато Рютбеф в Новом заморском плаче, делая смотр всем сословиям мира с целью изобличить их пороки, обширное место между баронами и «молодыми оруженосцами с пушком на лице» отводит участникам турниров: «Вы, завсегдатаи турниров, те, кто зимой отправляется мерзнуть в поисках состязаний, дабы принять участие в них, какое же великое безумство вы совершаете! Вы растрачиваете, проматываете ваше время и вашу жизнь, и не только вашу, но и других, не делая различий. Вы отказываетесь от ядрышка ради скорлупки, от Рая ради суетной славы» (21).

А как обстоят дела, когда от турниров «литературных» мы переходим к турнирам «реальным»? Надо признать, информация, поставляемая литературными текстами, наиболее достоверна, и оценка реальных, исторических турниров во многом основана именно на них. Жорж Дюби, которому мы обязаны лучшим описанием и объяснением «системы» турниров, исходит прежде всего из Истории графов Фландрских Ламберта из Ардра (22) и Истории Гильома ле Марешаля; и, разумеется, объяснения его основаны на изучении непосредственно той среды, в которой жили и сражались на турнирах рыцари.

Турнир — дело молодых, холостых рыцарей. Жак де Витри об этом не упоминает, но можно предположить, что это лишь отягощает вину рыцарей, участвующих в состязаниях. В мире, где обязанностью мирянина является вступить в брак и произвести потомство, в то время как целибат, по крайней мере после григорианской реформы, является привилегией клириков, молодой, принимающий участие в турнире рыцарь уже совершает грех. Ведь целибат должен идти рука об руку с девственностью, а рыцарь во время турнира ищет случая завязать знакомство с женщинами: «Турниры стали школой крутуазных манер... каждый знал, что во время турнира можно завоевать любовь дамы» (Ж. Дюби). Действительно, во время турнира, пусть даже и под недовольным взором Церкви, мог подвернуться случай жениться; турнир даже называли «ярмаркой женихов». В одном, отнюдь не набожном фаблио, в Сказе о дураках, показана связь между турниром и браком (23).

Для молодых людей турнир является и тренировкой, и «необходимой отдушиной», «предохранительным клапаном», «полем для разрядки». Но в начале XIII в. Церковь приглашает праздно разъезжающих рыцарей принять участие в спектакле ее собственной постановки, где воинские упражнения получат церковное благословение; речь идет о крестовом походе. Жак де Витри, сам бывший епископом Акры, высоко ценил крестоносцев и поместил их чуть ли не во главу своего списка «сословий»; он более, чем другие, проникнут идеей крестовых походов. Святой Бернар, пропагандирующий идею священного воинства в своей Похвале новому воинству (De laude novae militiae), также принадлежит к тем, кто в период, когда мода на турниры еще не родилась, оплакивает жажду рыцарей добиться суетной славы. Ему становится страшно при виде «челядинцев», «отрядов» молодых рыцарей, слоняющихся в поисках драк, как это случилось в Клерво. Турнир, таким образом, становится своего рода «командным спортом». Церковь поощряет благочестивые ассоциации, но порицает сообщества, объединенные иными, нежели религиозные, целями, сообщества, создающиеся ради насилия или извлечения прибыли (корпорации), и борется с этими пособниками Дьявола. На турнире ищут не только любви и возможности отличиться в силе, но и денег. Никто лучше Жоржа Дюби не сумел выявить экономическое значение этих состязаний, именовавшихся в те времена тем же словом, что и ярмарка: nundinae. Целью состязаний являлся захват людей, лошадей и оружия. Турнир становился местом обогащения и обнищания, перераспределения богатств, сравнимых с перемещением ценностей, происходившим в мире ярмарок и торговцев.

Во время турниров также активно осуществлялся денежный обмен, точнее — поскольку наличных денег в обращении было не слишком много — шла сложная игра ссуд, залогов, контрактов, долговых обязательств, обещаний, «как это бывает в конце ярмарки» (Ж. Дюби). Таким образом, Церковь видит, что участники турниров охвачены страстью не только к кровопролитию, но и к обогащению; турнир становится местом финансовой активности менял, конкурирующих с церковниками, собирающими пожертвования. «Если еще недавно слой населения, который священники почитали необходимым держать под своим контролем, совершал благочестивые дарения, то в XII столетии деньги эти стали растрачиваться на турнирах. В этом экономическом факторе Церковь усматривает еще одну, дополнительную, причину, побудившую ее со всей силой обрушиться на рыцарские игры, ибо деньги, растрачиваемые рыцарями во время этих игр, составляют конкуренцию милостыне, а также потому, что они демонстрируют единственное уязвимое место, через которое дух стяжательства может внедриться в ментальность аристократов» (Ж. Дюби).

Понятно, почему Церковь столь сурово обрушивается на турниры: они задевают ее интересы — как духовные, так и материальные. Начиная с 1130 г. соборы в Реймсе и в Клермоне, где присутствует папа Иннокентий IV, осуждают «эти жалкие сборища или ярмарки», которые III Латеранский собор в 1179 г. уже называет своим именем: турниры. Однако oratores (молящиеся) не осуждают огульно всех bellatores (воюющих), погибших на турнирном поле. Разумеется, как напоминает Жак де Витри, Церковь отказывает им в христианском погребении. Однако она предоставляет им возможность «покаяния и причащения перед смертью».

Exemplum Жака де Витри - лишь одно из множества свидетельств, отражающих борьбу oratores против bellatores. Эта борьба занимает свое место в продолжительном соперничестве двух первых «сословий» средневекового общества, ибо Церковь упрекает рыцарей, участвующих в турнирах, не только в совершении грехов, присущих их сословию, но также в том, что они, если можно так сказать, выходят за пределы своих сословных прегрешений, гоняясь за наживой и открыто злоупотребляя своим холостяцким состоянием.

В поворотный момент истории, на переходе от XII к XIII в., Церковь по умолчанию возводит вокруг турниров стену особо враждебного отношения. Турнир заменяет крестовый поход, деньги растекаются за пределы ярмарочного поля, однако идут не на нужды благочестия, а на развлечения.

Классификационные схемы, в которых традиционные постулаты веры сочетаются с порожденными обстоятельствами новшествами, как нельзя лучше отражают эту борьбу сословий и поддерживают непререкаемый авторитет церковной идеологии. Совмещение семиступенчатой последовательности смертных грехов и классификации общества по «сословиям» позволяет oratores с начала XIII в. эффективно, особенно в теоретическом плане, бороться против новой игры bellatores — против турниров.