Ученик рисовальщика, Моя новая повесть... Опции

[Джоуль]

Прошу оценить. Этот рассказ мне приснился, серьёзно, даже не верится... =))))

1 глава "Персики и лепёшки"

Дорар, чертыхнулся и отшвырнул прочь заляпанный красками фартук. Как же всё-таки ему надоело заниматься этим бесполезным делом! Зачем рисовать фигуры обыкновенными кистями, если у учителя в кладовке хранятся горы «живых кисточек», позволяющих переносить рисунки с холста на землю?! Дорар, рассерженно посмотрел в открытое окно, всё больше и больше чувствуя, что учитель просто не доверяет ему.

Солнечные зайчики задорно носились по кремовой стене дома напротив, они словно дразнили озлобленного ученика, играя с малахитовыми листьями и скаля свои перламутровые зубки. Казалось, эти яркие блики могут, охотится за бабочками с той же лёгкостью, с которой они выслеживают тени качающиеся на стене. Пожалуй, солнечных зайчиков можно легко сравнить с живыми зверьками, которые в начале выжидает в засаде, а потом с гоготом наскакивает на свою, потерявшую бдительность жертву.

Раньше бы Дорар не задумываясь, схватил бы карандаш и почти рефлекторно стал бы зарисовывать мельчайшие детали пейзажа за окном: блики солнца, вычурные кудри виноградных лоз, свисающих со стены и обвивающих  смолистые стволы мачтовых сосен, которые в свою очередь обвивали корнями огромные нефритовые глыбы скал, зарывшихся в песок. Но теперь…

Перемены, в своём сознании, ученик художника заметил уже давно. Кисти казались ему тяжёлыми, краски серыми, а вдохновение покинуло его усталую от рисования душу. Дорару, всё больше и больше хотелось развеяться, уехать из этой одинокой усадьбы, состоящей из двух, израненных трещинами домов, поехать в город, повеселиться там, в сласть, а затем год другой, заниматься садоводством или музыкой. А уж только затем, пожалуй, после переосмысления своих поступков, можно будет вернуться к мольберту и краскам.

Он отвернулся от окна, лениво поднял со стола кисть и небрежно нанёс на раскинувшийся, на холсте, натюрморт ещё один мазок.
Внезапно мольберт задрожал. Карандаши, хаотично раскиданные на столе, с грохотом попадали вниз. Но мольберт дрожал всё сильнее и сильнее, ученик, ринулся, было подбирать карандаши, но, убедившись, что стержни в большинстве из них безнадёжно сломались, бросил их обратно на пол и просто замер подле неоконченного рисунка, непонимая причину происходящего.
 
Вдруг из хоста вылетела стайка бархатных персиков и закружила по стене. Затем подобно образующемуся водовороту из стола, возникло алебастровое блюдо, на котором возлежала дюжина малиновых слив. Дорар облизнулся и с потаённой радостью посмотрел на свою картину. Холст был пуст. У него  получилось. Каким-то образом он смог нарисовать картину и перенести её в реальность.

- Браво! Браво! Я всегда знал, что у тебя получится, - из двери высунулось довольное лицо, смуглого человека с поседевшими пепельными волосами, - я всегда подкладывал тебе зачарованные кисти и всегда знал, что ты сможешь использовать их! Только вот почему у тебя персики скачут по стене? Ты...

Учитель вопросительно посмотрел на Дорара, а затем перевёл взгляд обратно на парящие фрукты. Вдруг его взор устремился на улицу, и, заметив солнечных зайчиков, он нахмурился.

- Создавать нечто живое невыносимо тяжело, так как для этого необходимо тщательно продумать, каждую деталь их естества. Создать же существо мыслящее невозможно, так как лишь боги могут думать и за себя и за других живых людей, животных. И даже растение перенести с мольберта очень и очень трудно! Мы продвинулись лишь в рисовании деревьев и трав, так как много десятков лет наши учёные изучали их свойства... -  сердито произнёс учитель. - Как я понимаю, ты во время работы думал о солнечных зайчиках,  и случайным образом перенёс эту загадочную игру природы на картину?!

Дорар изумлённо моргнул и пролепетал:

- Я, случайно…

Его работа была определённо достойна похвалы, а учитель ещё и вздумал его бранить. Ведь ему удалось совершить очень большой шаг вперёд, он ведь сейчас добился того, чего не мог достичь, многие годы, пронеслось в кудрявой голове ученика, и он почувствовал, как в душе острым соусом закипает обида.

- Не будь я знаменитым Мартином Скалом, я бы возможно был бы рад этой забавной шутке с персиками, но я не могу позволить терпеть такую наглость от своего ученика! - Мартин ловко поймал один зазевавшийся персик и откусил от него кусок кроваво-красной мякоти. - А фрукты у тебя всё равно не вкусные…работать, тебе ещё  и работать.

Он выплюнул непрожёванный кусок на пол, усмехнулся, и, потрепав своего ученика за волосы, вышел из комнаты.
Дорар ещё некоторое время стоял возле опустевшего мольберта, а затем поднял с паркетного пола один медно-рыжий карандаш и с треском разломил его по полам. Злость и негодование проснулись в его сердце и запылали в нём багровым заревом костра.

*                          *                          *

- Дорар, запомни, не бывает истинного белого цвета, бывает лишь истинный чёрный, - голос учителя смешивался с треском дров в камине, убаюкивая Дорара, слушающего ещё один вечерний урок.

- Чёрный цвет, это дикая смесь всех остальных цветов и оттенков…белый же…эй! – Мартин сердито окликнул своего ученика и толкнул его в бок. Но Дорар склонив голову,  уже спал, нежно посапывая и тихонько ворча. Мартин Скал хотел разбудить его, но потом махнул рукой, - пусть спит. Завтра у них будет много дел.

Учитель скрестил ноги и, подперев свой острый подбородок, покрытым шрамами кулаком уставился в пламя камина. Оно весело металось по выжженным камням, искорки заманчиво мерцали, а угольки радостно летали вверх-вниз, так и, норовя выпрыгнуть из решётчатой ограды очага. Мысленно сравнив себя с мотыльком танцующим танго с огнём, учитель также закрыл глаза. Его усталые плечи опустились, царственная осанка испарилась, а его тело буквально повалилось на мягкое сидение кресла. Через мгновение он со свистом захрапел, а из его полуоткрытого рта изредка вырывались странные слова, случайным образом прорвавшиеся сквозь грёзы сна.

Трещал камин. Словно покрытые красными язвами, поленья неохотно позволяли крохотным огненным языкам ползать по чёрной коре. Дрова в очаге были похожи на уменьшенную копию двухэтажного особняка, в центре, которого бушевало неумолимое пламя.  А через некоторое время эти изысканные каминные хоромы потухли, оставив после себя лишь горку дымящейся золы.

Когда Дорар, проснулся, учителя в кабинете не было, и слегка удивившись этому, ученик с любопытством огляделся. В комнате царил хаос, все вещи были разбросаны, несколько книг корешками к верху валялись на полу. Лишь на письменном столе лежала белая, накрахмаленная скатерть, а на ней покоился кофейного цвета пакет с торчащими оттуда кунжутными лепёшками.
 
Эти лепёшки были на удивление горячими, словно их только что вытянули из печи. Как такое возможно Дорар не представлял, так как их усадьба стояла в далёкой лесной глуши, и ближайшая пекарня располагалась в сотни миль отсюда.
 
Повинуясь позывам голодного желудка, он схватил лепёшку своими длинными пальцами и оторвал зубами от неё огромный кусок. Лепёшка была пресной, чуть суховатой, но странная гармония вкуса и аромат свежескошенных трав и корицы, были настолько изумительны, что юноша с радостью съел всё. Утолив жажду водой из стоящего рядом кувшина, Дорар не торопясь, вытер руки о внутренний край белоснежной скатерти, а затем откинулся обратно в кресло.

Его словно охватила внезапная слабость, мимолётная судорога свела бицепс, и тяжело вздохнув от навалившей усталости, юноша, обеспокоившись своим состоянием, попытался встать, но не смог. На него нахлынула какая-то тяжёлая полудрёма и, пытаясь вырваться из её цепких оков, мальчик не смог подавить стон...

Очнулся он от хлёстких ударов по щекам. Дорар с трудом открыл слипшиеся глаза. Над ним склонился Мартин и какой-то незнакомый покрытый веснушками парень лет восемнадцати, они с волнением смотрели на него, словно ожидали чего-то страшного.
Дорар попытался встать, чтобы поздороваться, но учитель крепко схватил его за рукав стёганой куртки и заставил таким образом оставаться в неподвижном состоянии. Затем Мартин поднёс к его пересохшим губам стакан с каким-то напитком и ученик покорно приник к нему. В сосуде оказалось вино со специями, очень дорогой, целебный напиток, изготовленный из семи сортов винограда. Подивившись щедрости своего учителя, Дорар допил всё до конца и почти сразу после этого почувствовал себя лучше.

Кончик языка ученика уже довольно ловко утирал багровые капли, застывшие под нижней губой, когда Мартин попытался разрядить последствия  странного происшествия с лепёшками. Для начала он решил  познакомить своего ученика и незнакомого молодого человека:

- Дорар, Вануцу, позвольте представить вас друг другу, - перст учителя упёрся в Дорара, - Это мой последний ученик, Дорар из рода Раймахов, он увлекается рисованием растений и фруктовых плодов, и я смело могу сказать, что он будет моим достойным приемником.
Затем, немного понизив голос, учитель произнёс, указывая на покрытого веснушками юношу:

- Это Вануцу из рода Лашеров, он прибыл сюда в качестве курьера и в качестве испытуемого…точнее я должен оценить его работы. Так что прошу прощения, Дорар, булки которые ты неумело слопал, принадлежали Вануцу и были его работами. Я случайно оставил их на столе, а так как Вануцу специализируется на изготовлении ядов и наркотических средств…
Дорар зарычал о злости. Эта шутка определённо была подстроена специально. Видимо учитель решил проучить его за какие-то прегрешения, охладить его пыл. Но ничего, даром им это не пройдёт.

- Я ещё раз прошу прощения, мы так испугались, - учитель очень убедительно оттёр пот с лица, - Это целиком моя вина, так что впервые, мой терпеливый ученик я вынужден попросить у тебя прощения.

Дорар оттолкнул от себя руки Мартина и Вануцу, и вскочил на ноги. Комната закачалась, но, стараясь, держатся прямо и гордо, Дорар в какой-то угрюмой величественности направился к двери, ведущей в столовую. Сейчас в его голове бушевал ураган вопросов и эмоций. Учитель, ошибся ли он и подстроил историю с лепёшками специально? Он мог ошибиться, Мартин всё-таки уже старый человек, но чтобы положить лепёшки в своём кабинете, постелить скатерть? Разум Дорара панически боялся утверждать, что учитель хотел его позора или смерти, и, силясь найти хоть какое-то оправдание поступку учителя, он принялся просто предполагать. Наверное, Мартин просто забыл про своего ученика? Или… Точно Мартин Скал не привык к тому, чтобы ученик спал на кресле в комнате учителя. Его просто не заметили и всё. А скатерть и лепёшки были предназначены для их испытания Вануцу! Вануцу…

Дорар с облегчением вздохнул. Его рука уже лежала на ручке двери, когда он внезапно обернулся и произнёс:

- Я пойду, освежусь…

Заметив краем глаза радостную улыбку учителя и приподнятые брови Вануцу, ученик удовлетворённо ухмыльнулся.
Между учителем и учеником, как правило, не бывает дружбы. Но всё же и тому и другому приходится терпеть друг друга, ради пользы и благополучия обеих сторон.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 10.08.2007, 22:27

[Джоуль]

Спасибо за замечания, я исправила.  Сценку с "лесным гостем" я подправила словами подсказками: "подлым ударом сзади", "Не оглядывайся"! Нормально?

Сразу огорчу. Смерти ещё будут. =( Но смысл так же ещё в том, что на картине любую смерть, любой поступок, любого персоонажа можно стереть, а точнее заменить. (намёк на то, что повесть о рисовальщиках)

Продолжаю... =)

Что мог ответить ему Дорар? Признаться, что он и был последним учеником художника? Признаться, что это он бросил старика нуждавшегося в уходе?

Молчание становилось всё более гнетущим. В полумраке острый профиль старичка, казался странно размытым, оледеневшим, словно вылепленным из смеси ночной темноты и лунного света.  Поёжившись, толи от неуверенности, толи от холода, Дорар сжал и зубы и покорно встал на ноги.

Ощущая в горле странное чувство голода, он подошёл к двери ведущей в кабинет художника и выжидающе посмотрел на своего нового знакомого. Служитель утверждающе кивнул. Тело было там.

Словно узник, поднимающийся на эшафот, Дорар вошёл в комнату учителя и захлопнул за собой дверь. Всё впало в глубокую тьму, и на ощупь, пробравшись к письменному столу, музыкант обнаружил самодельный светильник. Он всё ещё стоит здесь, как мило…

Как только сказитель запалил фонарь, слабый язычок света непрерывно танцующий на фитильке еле-еле осветил комнату, скорее подчеркнув печальную, словно жившую отдельной жизнью черноту.

Мучительные сомнения, терзавшие его душу, проснулись в нём с новой силой, когда он увидел покойника, накрытого сверху изумрудно-серым одеялом. Не хотелось верить в то, что этот человек больше не будет сидеть рядом с ним, сердится и рисовать, рисовать. Даже не верится, что это Мартин. Какая глупая мысль…

Почувствовав, как сердце наливается безумным азартом надежды, и, понимая, что  жестокое разочарование будет от этого в тысячи раз хуже, посеревший Дорар стремительным движением откинул покрывало с лица покойника. Его грудь издала слабый стон, а руки предательски дрогнули.

Перед ним действительно лежало тело Мартина Скала. Знакомое и одновременно чужое, лицо учителя было покрыто мрачной синевой, нижняя челюсть расслабленно отвисла, приоткрывая рот, словно калитку, из которой вырвался умирающий дух.
   
Всё это выглядело настолько нелепо и ужасно, что страх пронзил менестреля лезвием  тупого мачете. К тому же от всего тела поднимался отвратительный запах, перебивающий назойливый аромат полыни и Дорар рефлекторно отшатнулся в сторону, а душу едко уколола совесть. Он постеснялся запаха? Запаха?

Но менестрель не мог ничего с собой поделать, запах гнал его прочь, и, сделав шаг назад, Дорар понял, что никогда не сможет сделать шаг вперёд. От тела веяло чем-то не родным, диким, наверное, труп пролежал здесь уже недели две.

- Твари! Мерзкие твари! - в ярости вскричал Дорар, опять же обращаясь ко всем людям разом.

Им было трудно увезти тело? Им было трудно…

Люди несколько не изменились с того момента, когда художник впервые произнёс правду насчёт их искусства и умения. Они остались такой же дикой толпой, такими же паразитами, сосущими кровь, и, отпускавшими свою добычу, лишь, когда та умирает.

Научится ненавидеть мир людей легко, а как же научится его любить? Никак, ответил сам себе менестрель и грустно вздохнул. Он не будет брать пример с паразитов, как он может стесняться единственного себе подобного? Как он может стесняться величайшего из рисовальщика, ведь проводить его это великая честь…

И словно бросая всем вызов, Дорар, кинулся на Мартина Скала, как на крепостную стену и по-приятельски обнял его. По щеке устало скатилась ещё одна слеза. Она со звоном упала на покрытый грязью пол и тем самым отбила траурный марш по покойному.

Совесть и стыд недовольно зашевелились в менестреле, когда он отошёл от тела и сел в высокое кресло, неутомимо борясь с нахлынувшими воспоминаниями. От них было больно, очень больно, так как Дорар знал, ничего уже не будет так, как было когда-то…

- Я обращаюсь к тебе неукротимый Эхелл, вселяющий в нас терпение и талант, - зашипел Дорар, - Я обращаюсь только к тебе, прими в свои объятия великого сына своего, искусного рисовальщика, - Мартина из рода Скалов. Прими его и прими моё слово дела, прими мою просьбу и передай ему, что его верный ученик Дорар всегда помнил его и любил, как отца…

Что-то ёкнуло в сердце, и, сбив со стола чернильницу, Дорар вышел из комнаты. Рисовальщик так и осталось лежать, беззвучно глядя куда-то выше потолка, великий человек встретивший бесславную кончину. Видел ли его Эхелл? Кто знает, есть ли вообще такой бог?

Музыкант с лаской провел рукой по двери, ведущей в кабинет учителя и шепнул:

- Ты умер, отец. Да, мой второй отец умер. Удачи тебе…

В его голосе не было не печали, не ласки, - лишь сухая констатация факта, утверждения того, что художник ушёл навсегда и Дорар окончательно остался один. Его накрыла волна тягучей тоски, густой и чёрной словно гуталин. Он покачал головой, дивясь столь неожиданным чувствам вызванными простыми словами.

Половицы рассеянно скрипели под тяжёлыми сапогами ученика, слабо попискивали мыши в подвале, ветер торжественно развевал занавески в кабинете учителя. Вытерев мокрые глаза Дорар вдруг издевательски улыбнулся и схватив со столика кисть обмакнул её в свою ладонь, в ямке, которой скопились капельки слёз.

Будь прокляты эти кисти и краски! Будь всё проклято! - в безумие вскричал менестрель и со всей силы стал водить кисточкой по стене, всем своим телом ощущая, как неумолимые образы подхватывает ветер и уносит их прочь. Что он рисовал своими прозрачными слезами? Ярость! Он рисовал то, что пылало в его груди! Ярость и боль! Боль и ярость! Пусть будет гроза! Такая гроза, которой ещё не видел мир! Духота! Пусть воздух дребезжит, словно натянутая струна гитары!

Внезапно по зеленоватому подоконнику застучали капли, а из распахнутого окна дохнуло свежестью. Гроза не спешила разразиться. Ярость тонула в облаке печали, которой хотелось не ранить, а поделиться.

Скоро траурный дождь сменился ливнем, и всё утонуло в серой пелене воды. Холод, алча горячей плоти, ворвался в дом и ничто, кроме шумного дыхания ученика не могло разогнать его. Всё окаменело и лишь рука пьянчуги жила, отдельной жизнью подливая, и подливая рома в кружку. Наступила ночь, и явственный мрак сумерек разгоняли лишь робкие голоса вечно пьяного старика и приунывшего Дорара, топившего свою грусть в алом вине.

- Он был, таким, хорошим, -  по-ребячески всхлипывал Дорар, украдкой вытирая нос, - Я любил его, он ведь заменил мне отца...

- Я пью за Мартина Скала, самого великого рисовальщика, - строго произнёс служитель, и, не чокаясь, осушил кубок.

Менестрель повторил его движения и с удовольствием почувствовал, как тело наливается теплом. Говорить о смерти учителя вдруг расхотелось. Наоборот хотелось забыть. Всё забыть.

- Вы когда-либо сами пробовали рисовать? – вдруг спросил Дорар и оскалил зубы, - А?

- Я? Конечно, пробовал, и получалось довольно неплохо. А, всё благодаря этому Мартину, я слушал его открытее уроки, как и сотня других человек, - с жаром произнёс старик, окунувшись в водоворот приятных воспоминаний о прошлом.

- Да же так? – в душе бывшего ученика проснулась обида, - Если он вам так нравился, почему же вы не убрали его мёртвое тело? Вам было трудно это сделать? Отплатили бы ему за уроки.

- Мне? – не желая чувствовать смятения Дорара, переспросил служитель, - Конечно, я мог убрать тело, но, видишь ли, мне было приказано не делать этого. И приказано не кем-нибудь, а, - старик пьяно ухмыльнулся, - Тайной стражей…

- Тайной стражей?! – одновременно с ужасом и недоверием воскликнул менестрель, слова служителя внезапным ударом вышибли хмель из его головы, - Не верю!

- Да, да именно она. Сюда приехали Тайные воины, чудом оказавшиеся здесь и опечатали дом, объявив то, что Мартина Скала отравили. Видимо и там есть его почитатели, точнее были. Затем перерыв весь дом, и забрав какие-то ценные бумаги, они уехали и вернулись сюда уже с инквизицией, - старик у которого язык, развязался, словно шнурок от ботинка, - А они оставили здесь меня и приказали сторожить тело до утра, и если вернётся подозреваемый…
 
Служитель в досаде прикусил язык, но предательские слова уже слетели с его языка.

- Кто подозреваемый? – настороженно спросил Дорар, вставая.

Служитель посмотрел по сторонам, и, убедившись, что они одни в пустом доме, прошептал:

- Ты хороший парень и сможешь держать язык за зубами,  слушай, подозреваемый некто Дорар Раймах, твоя тёзка, последний ученик рисовальщика. Я пьяный старик и вряд ли, кого найду, но ты странствующий менестрель, поспрашивай людей, и быть может ты, сможешь найти этого гадёныша! Отплати ему за всё, а потом доставь инквизиции, и  я сам вспорю его живот! Убийце…

Старик ещё долго проклинал «убийцу», а Дорар уже уносил ноги, прижимая к грудь гитару и кисточку, стащенную из усадьбы на память об учителе. Дом уплывал прочь, а пурпурные сполохи рассвета уже мелькали на ночном небе.

Сообщение отредактировал Леди Джоуль - 31.07.2007, 14:42